Винфрид Зебальд - Campo santo

Текст Клюге начинается с описания полной неадекватности всех сложившихся в обществе моделей поведения ввиду неотвратимо наступающей катастрофы. Опытный киномеханик, госпожа Шрадер, видит, как годами отлаженный порядок воскресной программы – 8 апреля в кинотеатре «Капитоль» объявлен фильм Учицкого с Вессели, Петерсеном и Хёрбигером – нарушается программой высшего порядка, программой разрушения. Ее панические попытки хоть как-то навести порядок, управиться с уборкой до начала четырнадцатичасового сеанса, иллюстрируют проистекающий из предельного антагонизма меж активной и пассивной зоной действия катастрофы квазикомизм ситуации, заключающийся как для рассказчика, так и для читателя в том, что «разрушение правой части кинотеатра <���…> не имело ни малейшей осмысленной или драматургической связи с демонстрируемым фильмом» 55. Столь же иррационально выглядит рота солдат, которым приказано извлечь «сотню отчасти весьма изувеченных трупов из земли и из заметных углублений» 56и рассортировать их, причем никто им не объяснил, какую цель в данных обстоятельствах преследует «сия операция». Безымянный фотограф, который задержан военным патрулем и утверждает, что «хотел запечатлеть горящий город, свой родной город в его беде» 57, как и госпожа Шрадер, руководствуется профессиональным инстинктом, а его намерение документировать еще и гибель не кажется абсурдом только потому, что его снимки, пронумерованные и приложенные Клюге к тексту, дошли до нас, хотя он тогда вряд ли мог на это рассчитывать. Наблюдатели на вышке, госпожа Арнольд и госпожа Цакке, запасшиеся раскладными стульями, карманными фонарями, термосами, пивом, пакетами с бутербродами, биноклями и рациями, действуют по инструкции, шепотом докладывают начальству, хотя вышка под ними уже шатается, и бросают свои обязанности, только когда начинает гореть деревянная обшивка. Госпожа Арнольд погибает под грудой камней и обгорелых балок, на которой стоит колокол, а госпожа Цакке с переломом бедра долгие часы лежит и ждет, пока ее не спасают люди, бегущие из домов на Мартиниплан. Свадебная компания в ресторане «У коня» уже через двенадцать минут после объявления общей тревоги погребена под обломками вместе со своими социальными различиями и распрями – жених был «из состоятельной кёльнской семьи», невеста, родом из Хальберштадта, вышла «из низов» 58. Эта и многие другие истории, составляющие текст, показывают, что пострадавшие индивиды и группы даже посреди катастрофы не способны осознать реальный масштаб опасности и отойти от предписанного им ролевого поведения. Поскольку в катастрофе, как подчеркивает Клюге, реальное время и «чувственное восприятие времени» 59расходятся, хальберштадтцы лишь «мозгами завтрашнего дня» сумели бы «измыслить дельные чрезвычайные меры». В этом расхождении, которое, конечно, и «мозги завтрашнего дня» никогда не компенсируют, сбывается приговор Брехта, что человек учится на катастрофах точно так же, как подопытный кролик учится биологии 60, откуда в свою очередь следует, что степень автономности человека перед им же устроенным реальным или потенциальным разрушением с точки зрения истории вида ничуть не больше, чем автономность грызуна в клетке экспериментатора, – констелляция, позволяющая понять, почему языковые и думающие машины, о которых повествует Станислав Лем, спрашивают себя, вправду ли люди умеют думать или только изображают эту активность, из которой выводят собственное самопонимание 61.

Учитывая человеческую способность к переработке опыта, детерминированную обществом и естественной историей, как будто бы совершенно исключено, что наш биологический вид может избежать вызванной им же самим катастрофы только случайно, но это отнюдь не означает, что и ретроспективное исследование условий разрушения тоже бесполезно. Процесс обучения, осуществляемый задним числом, – и в этом raison d'être [44] Разумное основание (фр). текста, выпущенного Клюге через тридцать лет после события, – есть единственная возможность перенаправить оживающие в людях идеальные представления на предвосхищение будущего, уже не одержимого страхом, который порожден вытесненным опытом. Нечто подобное угадывает школьная учительница Герда Бете, персонаж текста Клюге. Конечно, замечает автор, для реализации «стратегии снизу», какая представляется Герде, «семидесяти тысячам решительных учителей, точно таких, как она, во всех причастных к войне странах, пришлось бы начиная с 1918 года по два десятка лет упорно заниматься обучением» 62. Перспективу, что открывается здесь для возможного в известных условиях иного хода истории, вопреки ее иронической окраске, следует понимать как вполне серьезный призыв к будущему, которое можно обеспечить наперекор всей теории вероятности. Именно подробное клюгевское описание общественной организации беды, которая программируется постоянно накапливающимися и постоянно усиливающимися ошибками истории, содержит невысказанную надежду, что правильное понимание бесконечно учиняемых нами катастроф – первая предпосылка общественной организации счастья. С другой стороны, нельзя не признать, что планомерная форма уничтожения, которую Клюге исторически выводит из развития индустриальных производственных отношений, уже едва ли оправдывает абстрактный принцип надежды. Выработка стратегии воздушной войны в ее невероятной сложности, профессионализация экипажей бомбардировщиков «в вышколенных чиновников воздушной войны», необходимость по возможности отключить у этих чиновников возможные личные восприятия, «например аккуратность полей внизу, чередование порядков домов, квадраты, упорядоченные городские кварталы с родными и знакомыми впечатлениями» 63, решение психологической проблемы, как сохранить заинтересованность экипажей в их задаче, несмотря на полную абстрактность ее функции, вопрос о том, как обеспечить надлежащий ход операционного цикла, когда «200 средних промышленных предприятий» 64совершают налет на город, как технически добиться, чтобы поражающее воздействие бомб привело к огромным пожарам и огненным бурям, – все эти аспекты, которые Клюге анализирует с точки зрения организаторов, показывают, что в планирование уничтожения было вложено невероятно много ума, рабочей силы и капитала, а потому под давлением накопленного потенциала оно просто не может не произойти. Центральное место в рассуждениях Клюге занимает датированное 1952 годом и включенное в текст интервью, которое хальберштадтский репортер Кунцерт, в 1945 году вместе с английскими войсками ушедший на Запад, взял у бригадного генерала Фредерика Л. Андерсона из 8-го воздушного флота США; в интервью Андерсон терпеливо пытается как военный профессионал ответить на вопрос, могло ли своевременное вывешивание сшитого из шести простынь белого флага над Мартиновыми башнями предотвратить налет на город. Кульминация поначалу чисто логистических разъяснений Андерсона, почему такая акция была бы совершенно бессмысленна, – типично иррациональный из всех рационалистических аргументов. Он ссылается на то, что в конечном счете авиабомбы – «дорогостоящий товар». «На их изготовление затрачено столько труда, что практически нельзя просто сбросить их на горы или на поля» 65. Результат высших производственных необходимостей, которых – при всем желании! – не в силах избежать ни ответственные лица, ни группы, – разрушенный город, какой мы видим на фотографии, приложенной Клюге к тексту. Подпись под фото представляет собой цитату из Маркса: «Мы видим, что история промышленности и возникшее предметное бытие промышленности являются раскрытой книгой человеческих сущностных сил, чувственно представшей перед нами человеческой психологией <���…>» (курсив Клюге).