Винфрид Зебальд - Campo santo

Стало быть, хотя текст Носсака в некоторых своих аспектах выходит за пределы простой фактичности происходящего и оборачивается личным признанием и мифологическо-аллегоричными структурами, он, в силу своего замысла, все же трактует себя как сознательную попытку возможно более нейтральной записи переживаний, превосходящих всякое художественное воображение. В статье 1961 года, где Носсак говорит о влияниях, заметных в его писательской работе, он пишет, что после прочтения Стендаля всегда стремился «выражаться как можно проще, без художественно-ремесленных прилагательных, головокружительных образов и без блефа, писать скорее так, как пишут письма, почти на повседневном жаргоне» 29. Это стилистическое правило в полной мере действует при изображении разрушенного города, ибо оно более не допускает традиционных литературных приемов, работающих на гомогенизацию коллективных и личных катастроф, – роман о докторе Фаустусе устанавливает современную парадигму. В противоположность традиционной литературной композиции, Носсак экспериментирует с прозаическим жанром репортажа, отчета и расследования, создавая место для исторической сопряженности, разрывающей сферу романной культуры. Если книга Казака о городе за рекой, первоначально тоже стремящаяся соблюдать репортажную нейтральность, уже вскоре запутывается в романных приемах, то Носсаку удается подолгу держать документальный тон, образцовый для позднейшего развития западногерманской литературы. Коль скоро знакомство с общественными и культурными обстоятельствами есть главная предпосылка для написания и восприятия романа, то создание чисто информативной инстанции определяется реальностью, выступающей под знаком чужеродности. Это явственно заметно и в связанном с данной тематикой прозаическом тексте «Отчет чужеродного существа о людях», который прямо в заголовке приписывает рассказчику чужеродность, а читателю задает вопрос, не кроется ли причина этой чужеродности в мутации человечества, которая делает автора анахроничной фигурой. Далекое расстояние между субъектом и объектами повествовательного процесса предполагает нечто вроде естественно-исторического подхода, когда разрушение и обусловленные им гипотетические формы новой жизни выступают как биологические эксперименты, в которых биологический вид стремится «сломать свою форму и отбросить название „человек“» 30. Как сообщает первая же фраза отчета, Носсак переживает гибель Гамбурга как зритель. Незадолго до налета на Гамбург 21 июля 1943 года он на несколько дней уехал в деревню, расположенную среди пустоши в пятнадцати километрах южнее города. Вневременность пейзажа напоминает ему, «что мы родом из сказки и снова станем сказкой) 31, что в этом контексте вызывает в памяти не столько идиллику Германа Лёнса, сколько опасные достижения технологической цивилизации, которые совсем скоро отбросят множество людей вспять, на ступень собирателей. Начинающееся разрушение города видится с пустоши как буйство природных стихий. Наперебой воют сирены, «словно коты где-то в отдаленных деревнях», гул подлетающих бомбардировщиков парит «меж ясными созвездиями и темной землей», падающие с неба «рождественские елки» выглядят так, «будто на город дождем сыплются раскаленные капли металла», исчезающие затем в туче дыма, «которую пожар <���…> снизу подсвечивает красным»32. Намеченная таким вот образом, еще пронизанная элементами эстетизации сцена уже показывает, что «описание» катастрофы возможно скорее с ее периферии, но не из центра. И если по этой причине текст Носсака передает лишь отсвет ада, то по-настоящему его свидетельство берет начало, только когда налет миновал и ему мало-помалу открывается масштаб разрушения. Еще до возвращения в Гамбург его удивляет «беспрерывная езда»: сперва это спешащие на подмогу из соседних городов пожарные машины, а затем все так и продолжается «на всех окрестных дорогах <���…> днем и ночью», «этот исход из Гамбурга, неизвестно куда. Поток без русла; почти беззвучно, но неудержимо он захлестнул все и вся, и мелкими ручейками донес тревогу до самых отдаленных деревень. Порой убегающий думал, что сумел уцепиться за сук и выбраться на берег, но лишь на несколько дней или часов, потом он снова бросался в поток, и тот нес его дальше. Никто не знал, что беспокойство гнездится в нем самом, и все, к чему оно прикасалось, теряло прочность» 33. Позднее Носсак поясняет, что ему казалось, будто разъезды несчетной людской толпы, которая каждодневно находилась в пути, были нужны не затем, «чтобы еще что-то спасти или чтобы поискать родственников <���…> Но я бы не стал и утверждать, что ими двигало только любопытство. Люди просто лишились стержня <���…> все изнывали от страха что-нибудь пропустить» 34. Бесцельно паническое поведение населения, о котором здесь сообщает Носсак, уже ни в чем не соответствует общественным нормам, его можно истолковать единственно как биологический рефлекс смятения. Виктор Голланц, осенью 1945 года посетивший несколько городов в английской зоне оккупации, в том числе Гамбург, чтобы репортажами из первых рук убедить английскую общественность в необходимости гуманитарной помощи, отмечает тот же феномен. Он описывает свой визит в Гимнастический зал имени Яна, «where mothers and children were spending the night. They were units in that homeless crowd that goes milling about Germany „to find relatives“, they said, but really, or mainly, I was told, because a restlessness has come over them that just won't let them settle down» 35 [42] «Где ночевали женщины и дети. Они были компонентами бездомной толпы, которая катится по Германии „в поисках родственников“, так они говорят но на самом деле вообще-то, как мне рассказывали, их просто снедает беспокойство, которое и гонит их с места на место» (англ.). . Засвидетельствованные здесь крайнее беспокойство и подвижность были формой реакции биологического вида на то, что пути бегства, в естественно-историческом смысле неизменно ведшие вперед, ему отрезаны, и как предсознательный опыт оказали определенное воздействие на развивающуюся из смятения новую общественную динамику. Бёлль – он уже понимал связанное с войной бесконечное разъезжание как совершенно специфический аспект человеческого несчастья, как своего рода реномадизацию спокойного оседлого населения – приписывает общереспубликанскую спешку и маниакальную страсть к путешествиям, которая ежегодно гонит потоки людей за пределы страны, опыту тяжкой исторической годины, когда у коллективных частей общества была отнята последняя гарантия их бытия, место, где они жили 36. Об архаическом поведении, которое здесь вырвалось наружу, в литературе вообще написано мало. Носсак, однако, указывает, что «привычные маскарадные костюмы» цивилизации сами собой отпали и «алчность и страх являли себя в бесстыдной наготе» 37. Примитивизация человеческой жизни, начинающаяся с того, что, как позднее вспоминает Бёлль, «у колыбели этой страны стоял народ, копающийся в отходах» 38, есть знак, что коллективная катастрофа знаменует пункт, когда история грозит вернуться вспять, естественную историю. Среди разрушенной цивилизации собирается уцелевшая жизнь, чтобы в другое время опять начинать сначала. Носсак записывает, сколь малоудивительно, «что люди под открытым небом соорудили себе из кирпичей маленькие очаги, словно в джунглях, и на них готовили еду или кипятили белье» 39. Тот факт, что в городе, превращенном в каменную пустыню, вскоре опять возникает движение, что в развалинах появляются протоптанные тропки, которые – как позднее отмечает Клюге – «с легкостью соединяются с прежними дорогами» 40, в репортаже Носсака малоутешителен, ведь в ту пору еще неясно, кто выйдет из этой регрессивной фазы эволюции доминирующим видом – уцелевшие остатки населения или завладевшие городом крысы и мухи. Отвращение к этой «новой жизни», к кошмарному для всякой цивилизации «кишащему под камнем культуры ужасу» 41, который Носсак описывает в одном из самых жутких пассажей своего текста, – это пандан страху, что вслед за неорганическим разрушением жизни в огненной буре, каковое, согласно беньяминовскому различению между кровавым и некровавым насилием, как будто бы еще примиримо с идеей божественной справедливости, теперь наступает органическое разрушение мухами и крысами, для которых и в книге Казака река, образующая границу меж смертью и жизнью, «не преграда» 42. Чтобы писать из крайности подобной ситуации, требовалось заново определить моральную позицию автора, что для Носсака можно оправдать лишь необходимостью дать отчет или, как говорит Казак, «запечатлеть какие-то процессы и явления, прежде чем они уйдут в небытие» 43. В заданных условиях писание становится императивным делом, в интересах истины отрекается от искусства и переходит к «бесстрастной манере речи», безучастность которой сообщает как бы «о страшном событии доисторических времен» 44. В работе Канетти, посвященной дневнику д-ра Хатии из Хиросимы, на вопрос, что́ означает выжить в катастрофе подобного масштаба, дается ответ, что вычитать это можно только из текста, которому, как запискам Хатии, присущи точность и ответственность. «Если бы имело смысл задуматься, – пишет Канетти, – какая форма литературы необходима сегодня, необходима сведущему и видящему человеку, то именно такая» 45. Идеал правдивого, заключенный в абсолютно непритязательном сообщении, оказывается законной основой литературной работы. В нем кристаллизуется устойчивость против человеческой способности вытеснять все те воспоминания, какие так или иначе могли бы помешать продолжению жизни. Изгой, говорит Носсак, «не смел оглянуться назад, ведь за спиною был один только огонь» 46. Вот почему воспоминания и передачу сохраненной в них объективной информации надлежит делегировать тем, кто готов идти на риск и жить помня. Риск заключается вот в чем: как проясняет нижеследующая притча Носсака, тот, в ком живет воспоминание, навлекает на себя гнев других, для кого жизнь может продолжиться только в забвении. Уцелевшие сидят однажды ночью у костра: «Один заговорил во сне. Что́ он говорит, никто не понял. Но все встревожились, встали, отошли от костра, пугливо вслушиваясь в холодную темноту. Спящего они пнули ногой. Он проснулся. „Мне приснился сон. И я должен его рассказать. Я был возле того, что мы оставили позади“. Он запел песню. Огонь поблек. Женщины заплакали. „Я заявляю: мы были людьми!“ Тут мужчины сказали друг другу: „Мы бы замерзли, будь все так, как ему снилось. Давайте убьем его!“ И они убили его. Костер снова стал согревать, и все были довольны» 47.