Винфрид Зебальд - Campo santo

Убийство воспоминания мотивировано страхом, что любовь к Эвридике, как Носсак писал в другом месте 48, обернется страстью к богине смерти; она не ведает о позитивном потенциале меланхолии. Но если верно, что «шаг из скорби в утешение не самый большой, но самый маленький» 49, то это ярчайшим образом сбывается у Носсака там, где вспоминается в буквальном смысле адская гибель группы людей, которые заживо изжарились в бомбоубежище, потому что двери заклинило, а в соседних помещениях горели запасы угля. «Все они отошли от раскаленных стен и сгрудились посередине подвала. Там их и нашли. Они раздулись от жара» 50. Лаконичный комментарий напоминает гомеровские строки об участи осужденных: «Все на канате они голова с головою повисли; / Петлями шею стянули у каждой; и смерть их постигла / Скоро; немного подергав ногами, все разом утихли» 51. Рожденная состраданием утешительная речь совершенно конкретно выводит читателя в тексте Носсака из кошмара угольного погреба в лежащий прямо за ним монастырский сад. «В апреле мы слушали там Бранденбургские концерты. И слепая певица пела: „Вновь настает страданий тяжких время“. Просто и уверенно она стояла, опершись на чембало, и мертвые ее глаза смотрели вдаль, поверх пустяковых мелочей, которые мы уже тогда боялись потерять, смотрели, возможно, туда, где мы теперь. А теперь вокруг лишь каменное море» 52. Конечно, и здесь тоже речь идет о – метафизической – конструкции смысла. Но способ, которым Носсак накрепко соединяет свою надежду с волей к правде и в котором его свободный от патетики стиль помогает вынести напряжение меж этими полюсами, еще раз позволяет оправдать подобную конъектуру.

Из сравнения романа Казака с прозаическим текстом Носсака становится ясно, что в попытке литературного описания коллективных катастроф, там, где такая попытка может претендовать на законность, неизбежно прорывается форма романного вымысла, характерная для буржуазной картины мира. Связанные с этим технические приемы письма в ту пору, когда возникли означенные произведения, еще не сложились, однако проступают все отчетливее по мере того, как западногерманская литература осознает крах недавней истории. Вот почему опубликованная в 1977 году, крайне сложная и на первый взгляд разнородная книга «Новые истории. Выпуски 1-18. Зловещесть времени» Александра Клюге идет наперекор извечному, закрепленному в давних литературных формах соблазну интеграции, ибо без колебаний издана в виде авторских тетрадей, где пропедевтически собраны и организованы исторические и вымышленные тексты и изобразительный материал; она не претендует на статус произведения, скорее это образец литературной работы. Если подобный метод ломает традиционное представление о творческом субъекте, который, упорядочивая расхождения в широком поле реальности, создает целостную картину, это не означает, что тем самым теряет устойчивость и исходный пункт всякого имагинативного усилия – субъективное неравнодушие и субъективная ангажированность. Второй выпуск «Новых историй», посвященный воздушному налету на Хальберштадт 8 апреля 1945 года, именно в этом плане представляет собой образцовое исследование, которое позволяет увидеть, что только через аналитико-исторические разыскания, через соотнесенность событий с их предысторией, а равно и с позднейшим развитием, с современностью и с возможными будущими перспективами аспект личной вовлеченности в коллективные процессы, играющий также и у Носсака решающую роль, может быть сведен к по меньшей мере эвристически осмысленному понятию. Клюге, выросшему в Хальберштадте, было ко времени налета 13 лет. «Взрыв фугасной авиабомбы запоминается, – говорится во вступлении к рассказам, и еще: – У меня на глазах 8 апреля 1945 года такая штуковина взорвалась всего 10 метрами дальше» 53. Более нигде в тексте автор не ссылается непосредственно на себя самого. Его отношение к описанному им разрушению родного города – позиция разысканий утраченного времени, когда шоково-травматический опыт, в сложных вытеснительных процессах отправленный пережившими в полное забвение, извлекается на поверхность, в нынешнюю реальность, обусловленную погребенной под развалинами историей. Причем ретроспективное расследование происшедшего ориентируется – в противоположность Носсаку – не на то, что автор видел собственными глазами и что из тогдашних событий он еще помнит, а на процессы в окружении его тогдашнего и нынешнего существования, ведь интенция текста в целом, как будет показано ниже, зиждется на осознании, что по причине невероятной быстроты и тотальности разрушения опыт в реальном смысле был попросту невозможен и может быть обретен лишь обходным путем, через более позднее постижение.

Также и с другой, объективной точки зрения литературное документирование воздушного налета на Хальберштадт имеет показательный характер, а именно там, где речь идет о вопросе касательно «смысла» планомерного уничтожения целых городов, который у таких авторов, как Носсак и Казак, по причине нехватки информации, а равно в силу ощущения личной вины не рассматривается или же мистифицируется как Божий суд и давно заслуженная кара. Коль скоро – ныне это, пожалуй, неоспоримо – уже сама стратегия союзной авиации, преследующая цель уничтожения возможно большего числа немецких городов посредством ковровых бомбардировок, не подлежала оправданию, то, как показывает текст Клюге, особый случай кошмарного разрушения среднего, в военно-экономическом, а равно и в стратегическом смысле совершенно незначительного города не может не поставить под серьезнейшее сомнение факторы, определяющие динамику технологического ведения войны. Сообщение Клюге содержит интервью корреспондента «Нойе цюрхер цайтунг» с высоким штабным офицером. Оба – интервьюер и интервьюируемый – участвуют в налете как наблюдатели. В цитируемом Клюге фрагменте интервью речь идет прежде всего о вопросе «moral bombing» [43] Моральная бомбардировка (англ.). , задачу которой бригадный генерал Уильямс разъясняет, ссылаясь на лежащую в основе воздушных налетов официальную доктрину. На вопрос «Вы бомбите из морали или бомбите мораль?» он отвечает: «Мы бомбим мораль. Посредством разрушения города необходимо выбить из данного населения дух сопротивления». Далее он все же признаёт, что бомбами эту мораль, похоже, не выбить. «Очевидно, мораль все же обитает не в головах и не здесь (он указывает на солнечное сплетение), а где-то между отдельными людьми или населениями разных городов. Этим занимались и доложили в штаб… В сердцах или в головах явно ничего нет. И, кстати, вполне понятно. Ведь те, кого бомбы уничтожили, не думают и не чувствуют. А те, кто, невзирая ни на что, уцелел в таком налете, по-видимому, не берут с собой впечатления катастрофы. Берут с собой что угодно, но не впечатления мгновений налета» 54. Носсак никак не раскрывает нам мотивы и разумные причины, предваряющие акт разрушения, Клюге же и в данном случае, и ранее, в своей сталинградской книге старается разъяснить организационную структуру такой катастрофы и показывает, как она, даже когда ее ненужность уже осознана, по причинам административной инерции продолжается, причем проблематичный вопрос об этической ответственности здесь не ставится вообще.