Елена Отто - Следующая остановка – Лондон. Реальные истории из жизни русских эмигрантов последней волны

На следующий день звонит сестра и сообщает, что курьер благополучно обменял мой обратный билет на ближайший вторник, и с него взяли сорок долларов. Я тихо сползаю по стенке.

В Новогорном Интернет-обслуживание налажено слабо, и за неделю я уже обегала все дома, которые подключены к Сети. Весь Новогорный в курсе моих приключений. Провинциальная общественность в восторге. Никто из них еще не летал за границу по дороге на работу. Я – человек года. Родители три дня не могут прийти в себя от потрясения. Странные люди! Как будто они не смотрят «Иронию судьбы» вот уже пятнадцать лет подряд!

Меня весьма беспокоит молчание Юриса и главного редактора. И мой обратный отлет в Лондон. До Москвы-то я доберусь. Не пришлют деньги из Лондона – займу у сестры. Но не хотелось бы на регистрации в Москве выяснить, что я не могу улететь по имеющемуся билету. Потому что денег на новый билет у меня нет. А те, что «Росфлот» вернули на Пашкин счет в Лондоне, выцепить нет никакой возможности. Тем более в такие сжатые сроки.

К понедельнику уже несколько десятков человек в курсе моих приключений. Все за меня переживают. Я покидаю Новогорный и возвращаюсь в Челябинск к сестре. Она забронировала мне билет до Москвы. Приходится одолжить у нее денег, потому что мне с работы так и не прислали. Обещаю вернуть сразу же, как получу следующую зарплату. В газете платят по понедельникам, поэтому теоретически зарплата должна уже лежать в конвертике на моем столе. Открываю электронный ящик и обнаруживаю три письма. Юрис сообщает, что он принес мои чемоданы в редакцию. Главный редактор сообщает, что я уволена. Бухгалтер сообщает, что отправила мою последнюю зарплату в Новогорный.

Полдня меня отпаивают и откачивают. Сестра соглашается забрать деньги за билет из Новогорного. Когда мы подпишем ряд доверенностей на ее имя, потому что я их снять уже не успеваю. Но этот вопрос уже будет решаться из Лондона.

К вечеру я созреваю для звонка в редакцию. Пашка отказывается со мной разговаривать. Дважды бросает трубку. Просаживаю пару тысяч рублей, чтобы выяснить, как сильно они за меня переживали. Так сильно, что решили меня уволить. Чтобы я не заставила их когда-нибудь так переживать еще раз. И вообще надо меня проучить, а то все сотрудники повадятся летать в Москву по дороге на работу. И присылать к вечеру смс-ки с приветами.

Главный редактор обиделась, что я не предупредила ее о своем отлете. И вообще, отпуск так внезапно не планируют. Все сотрудники так за меня беспокоились, что чуть не сорвали сдачу двадцать четвертого номера. (Наверное, полночи решали, как меня наказать). И вообще они себе места не находили, в то время как я развлекалась. Я спросила, какое из перечисленных событий она считает бóльшим развлечением.

По дороге в Лондон я долго думала, что ей предъявить на рассмотрение: недельный проездной, купленный в день отлета, обратный билет из Гатвика в центр, который я не смогла использовать, или свою переписку с «Росфлот». Решила написать репортаж о своей поездке в Россию.

Кстати, в Москве я благополучно зарегистрировалась по аннулированному билету, а «Росфлот» вернул за него деньги на Пашкин счет. Удержав тридцать процентов за беспокойство. Пашка долго не верил в то, что возвращенные деньги не заберут обратно, и не снимал их с карточки до самого лета. А когда все-таки снял, проворчал недовольно:

– Любите вы, русские, на халяву покататься!

Самолет идет на посадку, неуверенно пробираясь сквозь рваные облака. Ремни пристегнуты, инструкции прослушаны. Глаза напряженно устремлены в иллюминатор. Позади бессонная ночь. Там, в Лондоне, всю неделю дождь и пасмурно. А высоко в небе, над плотной массой ватных глухих облаков яркий диск солнца. Его появление так удивляет, что я от неожиданности вздрагиваю. Откуда столько солнца после недельного лондонского уныния? Потом догадываюсь, что здесь, высоко-высоко над облаками солнце светит всегда. И это открытие несказанно радует меня.

А самолет медленно приближается к земле, и я встряхиваюсь от глупых фантазий. Сквозь нестройный ряд рваных облаков начинает прорисовываться Германия. Я напряженно вглядываюсь в нее, пытаясь предугадать, какой будет наша встреча. В Штутгарте осенний солнечный день, и на сердце становится легче. Отличный сентябрьский денек замечательно подходит для знакомства. Я вздыхаю с облегчением. Но когда в иллюминаторе появляются расчерченные по линеечке поля и дороги и одинаковые ряды домиков с одинаковыми красными крышами, слезы внезапно наполняют глаза. Фатерланд, фатерланд – как заклинание начинаю шептать я с детства знакомое слово. И в этих одинаковых домиках и расчерченных дорогах и полях я вдруг начинаю узнавать себя.

Я никогда не была в Германии и знаю не больше десятка слов по-немецки. Родители старались избавить нас с сестрой от доли национальных меньшинств. Живете в России – учите русский. Хорошо учите, пригодится. Учили. Выучили. Пригодился. Сестра турагент, я журналист. Обе мотаемся по заграницам, дома бываем наездами, и обе чувствуем острую нехватку хотя бы одного иностранного языка. И, зубря английский, международный, и немецкий, на уровне разговорника, ворчим на родителей – ведь знали же сами, чего не научили! Родители разводят руками: кто ж знал, что вы когда-нибудь за границу попадете. Так все равно же, возражаем мы, история, культура. Фамилия выдает. И характер. Историческая родина как никак… Они в ответ – в советские времена другой родины не предполагалось. Деду вон досталось за историческую родину, мало не показалось…

Дед достаточно претерпел в сталинских лагерях за свою национальность, чтобы не навязывать своим детям и внукам ни немецкий язык, ни культуру. После лагерей он женился на русской, записал всех троих детей русскими и дал им русские имена. До конца жизни он так и не избавился от характерного акцента, выдающего его происхождение. И этот акцент здорово задержал его на карьерной лестнице. Но в этот момент я заранее прощаю ему, что прилетаю на далекую историческую родину немая. Потому что внезапно осознаю, что корни – это нечто иное, чем хорошо выученный язык…

Я любовно разглядываю аккуратные домики с маленькими садиками, чистенькие улочки и ровные ряды аллей и уже не сдерживаю своих слез. В один момент я поняла то, что не давало мне покоя все двадцать семь лет моей жизни, чего я не могла понять и принять в России. Я чужая там, чужая и непонятная. Я, со своей аккуратностью, пунктуальностью, дотошностью против русского разгула души. Соотечественники называли меня занудой и формалисткой, и я привыкла верить, что так оно и есть. И переживала, что не вписываюсь в российское общество, что не могу жить по его правилам. А главное русское правило – долой всякие правила. А здесь живут люди, для которых чистенькая улочка и аккуратный садик – не занудство, а залог спокойной и стабильной жизни. Там, в России, никогда не знали, что такое спокойствие и стабильность. Для них это синоним скуки, образ тупой и самодовольной жизни. А мне были не по нутру их вечный бунт и революционные настроения. И я всю жизнь рвалась в такой аккуратный домик с маленьким садом. И чтобы рядом жили люди, похожие на меня.