Виктор Меламед - Машинерия портрета. Опыт зрителя, преподавателя и художника [litres]

Четкой границы между полюсами нет, это подтверждает множество современных исследований поведения животных и человека. Но нам это известно и так, для нашего внутреннего кроманьонца любое животное – это такой странный человек, предок, которого мир мертвых изменил, но не лишил человеческих черт полностью. Такие представления распространяются на членистоногих, птиц, грызунов и даже моллюсков – на всех, у кого есть глаза.

Об этом подробно пишет Владимир Пропп в книге «Исторические корни волшебной сказки». Идея родства человека с животным породила множество химер: кентавров, сфинксов, ангелов и чертей. Это еще один вид устройства зоометафоры: не смешение, а конструктор.

У зоометафоры длинная и мрачная история, тесно связанная с физиогномикой, наукой о том, как форма головы человека отражает его особенности и способности. Еще Аристотель писал, что скрытые свойства человека проявляются в сходстве с животными, чьи свойства выражены открыто. Римский врач Адамантий в V веке составил трактат, содержащий сведения в таком духе: «Обладатели маленьких челюстей вероломны и жестоки. У змей маленькие челюсти, и им свойственны эти же пороки. Несоразмерно большой рот присущ людям прожорливым, жестоким, безумным и нечестивым. Именно так устроены пасти псов».

Анри Картье-Брессон

Портрет Сэмюэла Беккета

Зоометафора встречается и в фотографии, хотя там арсенал приемов, позволяющих показать ее, гораздо уже. У Картье-Брессона хорошо видно, как художник поднимает на поверхность яркий образ, пользуясь только жестом и ракурсом. Сходство с орлом здесь не столько в форме носа, сколько в жесте плеч и головы, а также в выражении глаз. Контраст зоометафоры с интерьером только усиливает впечатление.

В XVIII веке Иоганн Каспар Лафатер развил идеи Адамантия в иллюстрированных «Физиогномических фрагментах». Эта книга имелась едва ли не в каждом зажиточном европейском доме и использовалась как справочник при найме прислуги. В XIX веке Чезаре Ломброзо связал физиогномику и криминалистику, определяя склонность подозреваемых к тому или иному преступному поведению по форме головы. На основании его трудов азиаты и африканцы были провозглашены интеллектуально и духовно низшими расами. Ломброзо был евреем, но это не помешало его последователям использовать физиогномику против его же соплеменников.

Стереотипы – всегда зло, и портретист обязан ставить их под сомнение. Нет пользы в зоометафоре, которая подчеркивает принадлежность героя к той или иной культурной или этнической группе. Мы не можем совсем уклониться от изображения примет группы, но фокусироваться обязаны на индивидуальных чертах и поиск зоометафоры начинать с них.

Рауль Ариас

(Raul Arias) Портрет Хавьера Бардема

Редкий пример сильного портрета, сделанного непосредственно из единственной фотографии героя – вычитанием. Сама решительность хода становится главным событием портрета. Сильный образ здесь замешан на зоометафоре, это безусловно бык – обратите внимание на рисунок ушей и «рог». Причем ассоциируется он как с собственным образом актера, так и с Испанией в целом.

Ломоносов определял метафору как «сопряжение далековатых идей». Яркая метафора всегда сравнивает несравнимое, сочетает несочетаемое, в противном случае она оказывается тавтологией. Описывая визуальные впечатления, мы можем прибегать к терминологии музыкальной, кулинарной, тактильной. Такой род метафоры называется синестезией.

Словосочетание «визуальная метафора», строго говоря, тавтология: метафора всегда визуальна, всегда содержит сильный зрительный образ. Синестезия – единственное исключение, и то большой вопрос, можем ли мы представить себе вкус борща и сравнить его со звуком тромбона, не представив себе тарелку борща и тромбон.

Словом «синестезия» называется еще и нейрологический феномен, при котором мозг путает каналы поступления чувственной информации. Синестеты видят звук, слышат запахи, осязают цвета. Для большинства такие чувственные опыты недоступны, но все мы отлично понимаем, что такое теплый цвет или мягкий вкус. В этом смысле синестезия – чисто интеллектуальный прием: мы держим в одной руке, например, визуальное впечатление (рука здесь – метафора той области чувственной памяти, что связана с конкретным органом восприятия), а второй рукой перебираем звуковые, вкусовые, тактильные ощущения в поисках наиболее подходящего или наименее неподходящего. Когда мы осознаем, вербализуем впечатление и пропускаем через соседние органы чувств, оно заостряется и сильнее врезается в память.

Я впервые осмысленно столкнулся с синестезией в юности, прочитав в журнале «Крокодил» эпиграмму Валентина Гафта на актрису Татьяну Доронину:

Гафт окрашивает и обогащает знакомый образ («Любите ли вы театр так, как люблю его я?» – с сильным придыханием) вкусом и запахом, которые вдобавок противоречат друг другу. И борщ, и духи вызывают позитивные ассоциации, но только по отдельности: духи приятно пахнут, но ужасны на вкус. Смешивая вкус с запахом (и с внешностью Дорониной), Гафт создает синестетический оксюморон, и это тот самый внутренний конфликт, противоречие, которое становится двигателем портрета. Вдобавок, начиная с третьей строки, в тексте появляется аллитерация шипящих, которая добавляет к накалыванию «Шанели» в щи шипения, как будто это волшебное зелье и из щей идет зеленоватый дымок.

Эл Хиршфельд – безусловный король графической эпиграммы. Его работы – летопись театрального Бродвея почти за столетие, начиная с конца 1920-х годов и заканчивая началом 2000-х. Портрет братьев Гершвин – яркий пример музыкальной синестезии в графике. Извилистые линии, удары черного цвета и фактурные, шершавые участки, к которым присоединяется подпись справа, не просто ритмизируют лист, они разнесены по частотам и функциям, подобно камерному музыкальному трио: скрипка, контрабас и, например, стиральная доска, каждый инструмент ведет свою партию.

Эл Хиршфельд

Портрет Джорджа и Айры Гершвинов