В. Карданов - Иркутское городское Иерусалимское кладбище

«Уже силой его слова

Стены и камни торжественные

И сердца, более камня твердые

Чувствовали истины извечные!»

Повсюду известно, какое имеет влияние проповедник, и какой он может внести вклад в оживление сердец и поднятие жизни. Оратор со словом Божиим в устах, чтобы добиться таких результатов, должен был обязательно вникнуть в нужды народа, к которому обращался, а слово Божие приспособить к пониманию своих слушателей. Общее раскрытие истин Божьих и моральности не поднимет жизнь, если проповедник не имеет расположения к народу, с которым говорит. Самый прекрасный принцип и самая возвышенная идея, развитая теоретически, не действует так энергично, как когда рассказываем ее в приближении к частной и общественной жизни. Когда проповедник узнает, что вера и истина, возвещенные им, спасают не только душу человека, но и влияют на его счастье и счастье соотечественников, влияют на избавление от неволи не только дьявола, но и из неволи людской, легче зажечь их сердце и ввести их в жизнь.

Самой большой нашей потребностью является свобода и независимость, к ней тоже нужно приспособить истины Божии, которые их могут осуществить. Именем Бога и Польши, поддержанные как стимулы личной и общественной добродетели, эти две вещи должны быть между собой тесно связаны в устах польского проповедника. Сужу по себе. Кто говорит мне о Боге, а о Польше знать не хочет, считаю его неверным, осуждаю или обхожу; не верю ему, хотя и взволнуюсь сокровищницей произношения. Не понимаю также Польши без Бога.

Всегда в согласии, всегда рядом друг с другом истина возвещения Божеского и истина, высказанная ради пользы Родины, скорее проникает в жизнь, чем самые чудесные проповеди, связанные с общей сферой. Трынковский так понимал характер польского проповедника и пытался ответить ему в те мрачные времена, после 1831 года, Николаевского преследования. Было у него достаточно гражданского мужества для пробуждения с амвона любви к Богу и Родине. Там, где даже легким намеком, не смог он обратить внимание на нужды Родины, слушатели догадывались о мысле оратора, потому что знали его душу и понимали, что связывает он в себе характер католического капеллана и гражданина польского. Порой достаточно похвалить, но даже рекомендовать не стоит такого соединения в одном человеке. Прекрасные благородные примеры такого соединения дали нам кс. Трынковский, кс. Сорочиньский, кс. Benwenuty Manka, кс. Rochanski, кс. Lwowicz, кс. Tuledzecki, Skowronski, Gotkowski и другие. Если бы мы имели больше таких ксёндзов и таких ораторов, народ стал бы чище в Божьем Духе, был бы ближе к своему освобождению и спешил бы вперед к европейской цивилизации. Повторяем, Трынковский был таким капелланом, был польским оратором в самые тяжелые моменты московской неволи. Следовательно заслужил он этих бессмертников, которые в чужой ему земле, упокоенному в северной Азии, кладут ему на могилу.

Отрицательные стороны и недостатки, какие можно заметить в его проповедях, происходят не столько из неумелости автора, сколько из духа времени, в котором он жил, а также из тяжелой неволи, которая ладонью Тиберия (прим. переводчика – император Тиберий: при нем распяли Иисуса) портила истину. Достоинства и заигрывания однако этих проповедей являются такими многочисленными, что и сегодня могут быть приняты за образец. Самыми прекрасными из его речей являются погребальные, особенно речь, изреченная на погребении великого Jedrzeja Sniadeckiego в 1838 г., которую он начал со слов: «Вот, человек!». После этой речи москали напали на Трынковского и посадили его в тюрьму, обвиняя его в подстрекании, к бунту против царя, народа и молодежи. Трынковский действительно имел отношение к связи Конарского с отрядом, который существовал и действовал еще после расстрела Шимона. В этой связи Трынковский обнаруживал необыкновенную активность, воодушевление и усердие однако в тюрьме его темпераментная душа сломилась и даже может быть пошатнулась. Терзаемый допросами, которые происходили в чудовищной форме в следственной комиссии под председательством Трубецкого, преследуемый в форме расчетливой деликатности, направленной на унижение его в собственных глазах; в постоянной тревоге, днем и ночью, во сне и наяву благодаря стараниям следственных извергов – Трынковский пришел в помешательство, которым сумели ловко воспользоваться притеснители. Люди, огненной души и большого воодушевления, редко обладают непоколебимым характером, невозмутимым, сильным и всегда одинаковым, в любой превратности жизни ровным. Не имел его и Трынковский, потому что, как только столкнули его с дороги, по которой он шел, пришел в упадок – несчастной жертвой московской ненависти. Тюремная тоска и тюремное бездействие, а также преследования убили его морально и умственно, но не убили деятельности и самопожертвования, в каких до эпохи своего заключения он отдавал себе отчет. Долго также будет жить память его трудов и сентенций, которыми выдавит он порой грустную слезу из глаз у странников над его могилой!

Посаженный в кибитку, «был он он вывезен из Вильно по приговору», который наказывал безумного на вечное изгнание. Несла его кибитка, как если бы в ад. Эта бешеная, быстрая езда очень вредно повлияла на его здоровье, а его безумие увеличилось. В Иркутск сначала приютил его пробощ, известный во всей Сибири оригинал ks. Haciski, но не умея обращаться с больным, излишней суровостью и даже палкой пытался излечить его от навязчивых идей, направление которых было небезопасно для любого. Казалось больному, что, как Сын Божий, был предназначен он для спасения человечества и представлял происхождение своей фамилии от слова Trinitas, Trojca (Троица). Однажды надев ризу, зажег он около себя свечу и призывал, чтобы ему отдавали почести, как божеству. Однажды пошел в греко-римский собор, встал с книгой перед алтарем, и слыша часто повторяемые попами молитвы о благодати для царя, поднялся, бросил книжку на пол и вскрикнул: «Ведь уже который раз велел, чтобы никогда не молились за царя. Не молитесь за него, потому что будете заклеймены, я это вам говорю». Удивленные попы и население, шокированные таким выступлением католического ксёндза в церкви, отвели его в полицию, обзывая и награждая тумаками. Был бы, наверное, он отдан уже в который раз под суд, но свидетельство врача о его помешательстве освободило его от преследования судебных властей; только заперли его в лазарете, где еще больше ослаб его разум.

Все более гас перед ним ясный свет его мысли, а ночь тьмы охватывала его и раз за разом пожирала отблеск здорового рассудка. Тихий, грустный, плакучий в безумии, тем более страдал он, когда имел мгновения полного присутствия разума: в это время он чувствовал свой упадок и говорил об этом. Его утешали коллеги изгнанники и заботливо ухаживали, но не могли освободить его из лазарета, пребывание в котором производило на него впечатление тюремной камеры. Заболев там нервной горячкой, почувствовал он приближающийся конец, и, вернувшись к полному рассудку, предсказал коллегам день своей смерти. Умер 24 марта 1849 г., в возрасте 38 лет, так как родился в 1811 г.