Николай Добролюбов - Дети Везувия. Публицистика и поэзия итальянского периода

Иное объяснение того, почему предполагавшаяся женитьба расстроилась, дает в своих воспоминаниях А.П. Пятковский: «… родители ее спросили жениха: намерен ли он остаться в Италии или отправиться опять в свои родные снега? Добролюбов ответил, что он не может покинуть родину, которой должен посвятить все свои силы; родители же сказали, что им страшно отпустить свою дочь в такую даль… Подумав немного, Добролюбов согласился с ними, но, как честный человек, он не пожелал изменить своему призванию».

А сам Добролюбов выразил свои чувства так в одном из стихотворений итальянского периода:

Он пытался забыться, уйти от тягостных мыслей в воображаемые романы с другими девушками:

Нина – условно-романтическое имя, принятое в русской литературной традиции для обозначения вымышленной романтической возлюбленной.

Но «кручина» берет свое, и даже возвращение на родину не радует влюбленного юношу:

Письма Добролюбова из Италии частично вошли в 9-й том его полного собрания сочинений, как в 8-й том – его итальянские стихи. Оригиналы и полная переписка хранится в ИРЛИ – в Пушкинском доме Академии наук. Сохранились конверты, на конвертах – адреса, написанные неразборчивым добролюбовским почерком: отели, пансионы… А хранящиеся там же и впервые опубликованные в этой книге два письма к Добролюбову сестры «мессинской девушки» – Софии Брунетти – наконец-то проливают дополнительный свет на обстоятельства знакомства и сватовства к Ильдегонде Фиокки «синьора Николая», объясняя его же собственный эпистолярный комментарий: «…я – признаться вам – струсил и даже в Мессине, вероятно, не буду отыскивать помпейскую незнакомку»…

…Но Добролюбова ждали в России, в «Современнике». Молодого человека обуревали противоречивые чувства: с одной стороны, размышления и скорбь о судьбах родины, погружение в политические процессы, происходившие в Италии в то время, служение делу, а с другой…

Из письма А.Ф. Кавелиной 1860 г.:

«Здесь я начинаю приучаться смотреть и на себя самого как на человека, имеющего право жить и пользоваться жизнью, а не призванного к тому только, чтобы упражнять свои таланты на пользу человечества. Здесь никто не видит во мне злобного критика… в персоне моей видят молодого человека, заехавшего в чужой край…

Странное дело, в СПб… находят, что я полезен, умен, интересен… И между тем я остаюсь там для всех чужим… зато здесь я нашел то, чего нигде не видел, – людей, с которыми легко живется, весело проводится время, людей, к которым тянет беспрестанно – не за то, что они представители высоких идей, а за них самих, за их милые, живые личности.

Вот Вам моя идиллия, которую я бы мог с удовольствием продолжать еще и еще… я так доволен своим теперешним, что ни о чем больше не думается».

В этой поездке за границу Добролюбов позволил себе на время отказаться от образа сурового критика, выпустить на волю жившего в нем ласкового, жаждавшего любви и человеческого счастья щенка, готового бросаться на грудь всякому, в чем признавался сам критик…

Он впервые почувствовал здесь себя тем, кем по сути и был – молодым человеком, который может быть счастливым, танцевать, шутить… и не оправдывать собственную литературную репутацию каждодневно.

Иная обстановка, где Добролюбова почти не знали и где от него не ждали ежедневных критических и метких выпадов и замечаний «змеи очковой», позволила Николаю Александровичу проявить другие качества своей личности – не только холодный ум, но и пылкое сердце. И именно на стыке этих крайностей – нерв пребывания Николая Добролюбова в Италии… Италия, как и всякого русского, окутала, и одарила, и пленила Николая «раздражающим воздухом юга…».

В эпистолярии итальянского периода наш герой мало пишет непосредственно об Италии как о сокровищнице мировой культуры. По воспоминаниям друга Добролюбова Н.Д. Новицкого, в письмах Николай Александрович «переходит затем прямо к впечатлениям, навеянным на него тогдашнею только что освободившеюся Италиею. Впечатления эти невеселы. Добролюбов негодует на положение в Италии вещей, при котором власть, видимо, окончательно утверждается не в руках людей, стоявших всегда во главе движения и создавших освобождение и объединение своей родины, а в руках разных “политиканствующих постепеновцев”».

В наибольшей степени итальянская переписка Добролюбова посвящена делам редакционным: по возвращении полностью выздоровевшего литератора, на что надеялись два других члена журнального «Триумвирата Николаев», Николай Алексеевич Некрасов планировал передать ему свои полномочия по «Современнику» и удалиться от редакционных дел в деревню: «Знаете, я думаю, по возвращении Вашем Вам нужно будет взять на себя собственно редакцию “Современника”. Чернышевский к этому не способен, я располагаю большую часть года жить в деревне. Писания Вам будет поменьше, а хлопот побольше…» (декабрь 1860 г.).

По воспоминаниям М.А. Антоновича, Добролюбов «рвался домой еще и потому, что считал необходимым сменить Чернышевского, на котором лежала вся тяжесть работы по “Современнику”, и дать ему возможность хоть немного отдохнуть».

Это непреходящее ощущение ответственности перед редакцией журнала не покидало Добролюбова, как и ответственность, в том числе материальная, денежная, перед литераторами, связанными с ним по «Современнику». Недаром А.Н. Плещеев писал, что Николай Александрович «единственный человек из всей редакции “Современника”, который отвечает на просьбы и письма»…