Александр Косачев - Этот ты. Рассказы и эссе

III

Однажды все поменялось. Должно было поменяться, иначе смысла в этом повествовании не было бы никакого.

К сожалению, я не встретил милую красавицу, которая раздобрила бы меня, словно Соня своего Раскольникова. Напротив, мне досталась жуткого вида спичка с такими же спичечными ручками-ножками – иначе говоря, ходячая палка с удивительно длинным горбатым носом.

Давно известно: чем страшнее девушка, тем она стервознее и похотливее; эта же Спичка была просто сумасшедшей. Нет, не в хорошем смысле: фраза «безумцы всех умней» ее не касалась. Про нее скорее можно было бы сказать: «Безмозглая шлюха». Она так отчаянно запрыгивала на меня, что даже несмотря на весь свой дутый цинизм, я постыдно краснел и чувствовал себя так же неловко, как тогда в кинотеатре, а потому не прошло и получаса, как мы потащились в моей развалюхе на край города. К счастью, эта бестия уснула и не стала делать мне минет прямо за рулем.

Дома все прошло по укоренившемуся сценарию, кроме одного момента, который, наверно, и поменял привычный, но такой мерзкий ход вещей: вместо того, чтобы спустить в ее лоно, я поставил ее на коленки и брызнул на это страшное длинноносое личико, после чего похлопал ее по щеке и пошел в душ. Личная гигиена – важная штука, независимо от мировоззрения и жизненного настроя.

Хоть и вел я себя, словно бесчувственный холодный камень, я точно помню, что тогда мне от всего этого стало вдруг так одиноко, так тоскливо, что я мог бы заплакать, если бы не маска цинизма, которая, однако, ужасно топорщилась: она была мешковата, была велика, как тот громадный ранец на хрупкой спине первоклассника.

Все это выглядело так же глупо, как глупо выглядят малолетки с сигаретой в зубах и нахальным взглядом, но украдкой озирающиеся в поиске взрослых; так же глупо, как закончить ссору и гордо уйти, но, уходя, запнуться о старую половичку; так же глупо, как воображать себя героем, но заскулить перед настоящими хулиганами на глазах своих друзей; глупо, как просидеть десять минут в кафе для приличия, а потом только сходить в туалет. Глупо, ужасающе глупо; глупо настолько, что об этом не снять фильм, не рассказать трогательную историю, не похвастаться перед праведниками, дескать, смотрите какой я козел и горжусь этим!

Да только мог ли я понять это тогда, смывая под грязной ржавой водой остатки семени со своего упавшего члена? Да конечно мог бы! Если бы кто-нибудь врезал мне от души и сказал, что я трус и нытик, осознание истинной сути моего естества явилось бы незамедлительно. Но окружающие – родные, друзья, знакомые – лишь подыгрывали мне, дивясь, мол, какой я стал независимый и гордый. Каждый, стоя рядом со мной, чувствовал и вел себя как последний моральный урод и циник; все вдруг начинали умничать и говорить холодно-вежливо, а я…я хотел плакать.

И стоя под душем, я чувствовал, как набухают от слез глаза, но не было еще той силы, того катализатора, заставившего бы меня пустить хоть одну слезинку. Не было до тех пор, пока я не вернулся в комнату, где моя Спичка рыдала майским жуком, проснувшимся осенью. Глядя на ее мощные искренние потрясания, слушая звуки, от которых любой нормальный мужчина свирепеет и теряется одновременно, а именно звуки плачущей женщины, я не выдержал и заревел.

Да-а, то была странная картина: голый парень и залитая спермой девчонка, льющие независимо друг от друга крокодиловы слезы, словно нашкодившие брат и сестра в ожидании строгих родителей.

Однако главное заключалось в том, что плач вымыл как соринку и мой цинизм, и мою злость.

Конечно, мы не поженились и не жили долго и счастливо: во-первых, она действительно была страшной, а во-вторых, она была больна. Уже этого достаточно, чтобы мне хотелось расстаться с ней как можно скорее. Я думаю (и надеюсь), она поняла мое молчаливое извинение, но впереди ее ожидало туманное и далеко не беззаботное будущее.

Как и многих других, которым довелось побывать в моей постели.

Знаю, что фактически это ничего не изменит, но мне действительно очень и очень жаль; то, что я сделал – плохо и ужасно, но нельзя отрицать и того, что в сражении за мою душу победило добро, хоть для этого и пришлось пожертвовать телами нескольких распутниц.

Но что такое бренная оболочка по сравнению с бесконечной душой? Спросите тех, кто болеет – именно этот ответ единственно правильный. А мое раскаянье – лишь мое раскаянье, лишь моя победа, которую, увы, нельзя проглотить вместо таблетки и спокойно ждать выздоровления.

Ах, Брюсов…

Настоящий алхимик слова! Из одной и той же смеси он создавал вещи настолько разные, что нельзя и подумать, будто они – дело рук одного и того же человека.

Он рисовал картины народного быта, как, например, в рассказе «Обручение Даши» – о купеческом сыне, пытающемся пробиться в интеллигентное общество, и вместе с тем писал жуткие новеллы, в которых исследовал слабое человеческое сознание: его «Теперь, когда я проснулся» (о социопате, живущем в мире снов) и «В зеркале» (о женщине, сражающейся с собственным отражением) – маленькие шедевры готического хоррора!

Брюсов – автор кровавой и жестокой антиутопии «Республика Южного Креста», даже в наши дни потрясающей своим натурализмом, и одновременно автор печальных истории любви – «Рея Сильвия», «Под старым мостом» и «В подземной тюрьме», в которых молодые сердца влюбленных разбиваются вдребезги по самым разным причинам.

И, конечно, нельзя пройти мимо главного: Брюсов – знаток разломанной человеческой души, причем как мужской, так и женской. В повести «Последние страницы из дневника женщины» (в кои-то веки в русской литературе!) мы наблюдаем не абстрактный образ русской женщины, носительницы добра и гармонии, а образ женщины настоящей, жизненной, имеющей свои темные страсти и поддающейся им без остатка: «Иногда один жест, одно слово, одна интонация стоят того, чтобы ради них кому-то «отдаться». В свою очередь, повесть «Моцарт» дает безжалостную характеристику мужскому тщеславию, когда мужчина хочет та-ак много, а может та-ак мало, и, не желая признавать свою слабость, свои ошибки, заставляет страдать окружающих его женщин и детей.

Воистину, художники – гермафродиты! По крайней мере, в психологическом смысле.

Удивительно, что прозу Брюсова иной раз называют лишь бледной тенью его поэзии. Это не так – от слова совсем. Современнее наших современников, он просто взял и стер границу между беллетристикой и элитарной литературой, явив миру настоящую золотую середину. И хотя, быть может, его повести и рассказы не предназначены на все века, но наш-то век их точно хватит, даже с лихвой.