Герман Кричевский - Всего понемногу

Но даже и в текстильном институте существовало разделение на то, куда евреев берут, и то, куда не берут. На химико-технологическом факультете было две специальности: одна – химия текстиля, которую я выбрал, и вторая – производство химических волокон. Так вот, евреев принимали только на первую. Вторая считалась более стратегически важной – в стране создавали промышленность химических волокон. Поэтому абитуриенты-евреи подававшие документы в 1951 г. как на первую, так и на вторую специальность, все оказались на первой, в одной группе со мной.

В нашей группе (17/51) начинали учиться всего два мальчика: я и великовозрастный одноглазый албанец. Он воевал за свободу Албании и за это его послали учиться в СССР. Но он совсем не был готов к учебе, зато готов был снова воевать, поэтому после первого семестра его отчислили и отправили обратно в Албанию, которая через несколько лет отошла от СССР и судьба этого Били-Бонса (одноглазый пират из «Острова Сокровищ») мне неизвестна. А я оказался один на один с целой группой девчонок, которых было человек двадцать пять и с которыми в любви и взаимопонимании я проучился все пять лет, пока не закончил Московский текстильный институт.

Об учебе в институте я обязательно поведаю позже, а сейчас отвлекусь на очень сложную национальную тему, коль скоро я ее затронул в связи с поступлением в институт. Это тема национальности, национальной самоидентификации, интернациональности, принадлежности к общемировой, русской и еврейской традициям. Как все в моей жизни, я довольно поздно начал понимать, что я не такой, как большинство, что я еврей. Пожалуй, это произошло годам к десяти. Более того, сначала я считал, что «еврей» – это не национальность, а ругательство, потому что во дворе, на улице мальчишки часто ругались: «Жид, жид. Жид на веревочке бежит». Я даже брата до войны, если он меня обижал, обзывал жидом. Меня мальчишки во дворе так не обзывали, потому что знали, что я мог дать за это по рогам, воспринимая это слово как обычное ругательство. Дома наша принадлежность к еврейской нации до войны никогда не обсуждалась. Иногда мама с папой что-то между собой говорили на каком-то для меня иностранном языке, – когда хотели, чтобы мы с братом их не поняли. И однажды, когда я спросил, мама сказала, что они говорят по-немецки. Это объяснение меня удовлетворило, тем более, что я часто видел, как мама читает немецкие книги. Позже я узнал, что идиш – это почти немецкий. В эвакуации национальная проблема не стояла, т. к. местные всех нас скопом зачислили в «выковыренные». А вот когда я вернулся из эвакуации в Москву, бытовой и государственный антисемитизм начали набирать силу, которая достигла пика в последний год жизни Сталина. Сразу после смерти вождя антисемитизм на государственном уровне пошел на спад.

В нашей школе все годы моей учебы в ней ни среди учеников, ни со стороны учителей антисемитизма не было абсолютно. В старших классах учились в основном мальчики из интеллигентных семей, детей из неблагополучных семей не было. Много было ребят из семей еврейских: Баумштейн, Шлейфман, Кузьмин, а по-нашему: Кузя, Швузя и Баумшузя. А вот за пределами школы картина была другая, – здесь, в основном во взрослой жизни, во всех видах учреждений цвел антисемитизм махрового цвета. Евреев-начальников отовсюду дружно выметали одной большой метлой. Папа ходил печальный и хмурый.

Я столкнулся с этой проблемой при описанном выше провальном поступлении в Геолого-Разведочный Институт, – столкнулся, но ничего не понял. За все годы учебы в Текстильной Институте я ни разу не сталкивался с антисемитизмом. Почему? Учился я очень хорошо, с третьего курса серьезно занимался научной работой. Играл за сборную института в баскетбол и футбол. На четвертом курсе женился, в новом положении нужно было зарабатывать деньги, – я был очень занят. В общественной работе по этой же причине я не учувствовал, – не до нее было. А там, в комсомоле, как раз существовал определенный отсев и ограничения по национальному признаку, но не слишком сильные, и при высокой активности их легко было преодолеть.

К середине учебы в институте у меня сформировались довольно четкие позиции; я медленно, но все-таки взрослел. Советскую власть я не любил и не уважал, за нее мне было стыдно. Взгляды мои не были диссидентскими, но мою позицию можно назвать позицией большого сочувствия деятельности диссидентов. На активное участие не хватало духу; опять же, существовала ответственность за семью. Я к этому времени очень хорошо осознавал, что я еврей по национальности, по крови, по убеждениям считал себя интернационалистом, а по культуре русским. Мне всегда приятны успехи русских и успехи евреев (честнее будет поставить эти слова в другом порядке: евреев и русских) во всех областях, во всех сферах жизни, и особенно стыдно за подонков, евреев и русских. Я не могу объяснить, почему я радуюсь и печалюсь успехам и пакостям людей других национальностей в меньшей степени.

Чем больше поднимался я по статусной лестнице, тем больше я сталкивался с препятствиями в моем продвижении. Как я уже писал, пока я был в статусе студента во время учебы в институте, я не чувствовал на себе никакого давления. По окончании института я попал по распределению на текстильную фабрику имени Свердлова в качестве начальника еще не существующей химической станции, – ее-то мне и предстояло спроектировать, создать и запустить. И тут, на фабрике, я ни разу не был ни в чем ущемлен как еврей. Думаю, что если бы я надолго остался здесь, то, по крайней мере, до главного инженера со временем я бы дорос. Не до директора – поскольку эта должность была номенклатурной, утверждалась Райкомом КПСС, и туда евреи не допускались.

В конце второго года весьма успешной, приятной и интересной для меня работы на фабрике туда заехал заведующий кафедрой текстильного института, которую я закончил, профессор Федор Иванович Садов. Садов предложил мне поступить в аспирантуру под его руководство. Я долго думал: к этому времени испортились мои отношения с директором фабрики (это был единственный человек на всей фабрике, с которым у меня были плохие отношения), я собирался пойти работать заведующим химической лаборатории закрытого завода по выпуску авиационных приборов. В результате задуманного перехода намечался существенный рост зарплаты, большая самостоятельность, новая область техники. И все же, несмотря на все вышеперечисленное, я решил поступать в аспирантуру, на что получил согласие жены Мары, пообещав ей, что в добавление к очень маленькой стипендии буду дополнительно зарабатывать.

Но это все потом, а сначала надо было в аспирантуру поступить. Экзамен по специальности для меня не представлял никакой сложности. Работая на фабрике, я постоянно следил за всеми новшествами в своей профессии, читал книги и журналы на русском и немецком языках, благо на фабрике была прекрасная библиотека. Немецкий я тоже хорошо мог применить для технического перевода. Этого было достаточно. Сложнее было с экзаменом по истории КПСС. Нужно было знать даты всех съездов КПСС, а их к тому времени было больше 20-ти, а также знать, что на них провозглашалось и что принималось. Чушь несусветная! Пришлось месяцок потратить на эту белиберду. Экзамены я сдал, получив две пятерки: за специальность и за язык, а за съезды четверку, и ту с трудом. С этими оценками я должен был быть без всяких зацепок зачислен в аспирантуру. Но шел 1958 год, уже не сталинская волна антисемитизма снова набирала силу, а я как раз собрался менять свой статус, рассчитывая в перспективе стать серьезным научным работником, а если повезет, то и преподавателем.