Владимир Цой - Кто нагнал цунами?

После войны хозяйство довольно быстро восстановилось и набрало силу. Прежние масштабы к 50-м годам стали тесны, и «III Интернационал» вобрал в себя два соседних колхоза – «Утренняя заря» и «Червонная земля». Теперь было где развернуться мощной технике, что стала поступать в колхоз. Площадь пахотных земель по сравнению с первым годом увеличилась почти в 120 раз, большую их часть составляли инженерно спланированные поля, то есть поля, «отутюженные» бульдозерами и грейдерами так тщательно, что перепад поверхности рисового чека площадью, скажем, в два гектара не превышал 3–5 сантиметров, иначе вода неровно заливала бы посевы, что в свою очередь плохо сказалось бы на развитии ростков, а значит, сборах зерна. Урожайность основной культуры – риса – поднялась в 8–10 раз.

Ветераны, которые знали жизнь в землянках и с чьих рук ещё не сошли мозоли от кетменей и лопат, успели поработать в колхозе, оснащённом современными тракторами, комбайнами, другими новейшими сельскохозяйственными машинами, имевшем фермы на 750 голов крупного рогатого скота и 100 свиней, кирпичный и асфальтовый заводы, швейную мастерскую, кулинарный и колбасный цеха, магазины. Хозяйство считалось в Казахстане одним из самых крепких и именитых, в числе немногих носило титул колхоза-миллионера.

В горестное для наших предков время нашла, как это часто бывает в жизни, подтверждение поговорка «Нет худа без добра». Страшный голод начала 30-х годов, усугубившийся перегибами в проведении коллективизации на местах и саботажем, унёс в Казахстане, по одним данным, 1,7 миллиона, а по другим – даже 2,2 миллиона жизней, заставил мигрировать в поисках лучшей доли 1 миллион 30 тысяч человек из шести миллионов населения. Старшее поколение видело жуткие картины – полностью вымершие аулы, присыпанные песком человеческие черепа и скелеты: хоронить покойников было некому.

Прибытие в этих обстоятельствах корейцев с Дальнего Востока оказалось своего рода палочкой-выручалочкой. Однако поначалу коренное население было сильно встревожено. В тот год по казахской степи «узун кулак» («длинное ухо») разносил: «Что-то теперь будет?!.. Привезли в товарных составах каких-то людей, по разрезу глаз и цвету волос похожих на нас, но одетых в странные белые одежды… Едят палочками… Рис варят без соли, а перед тем как отправить в рот, моют в воде… Чай не пьют… Овец не держат… Юрт у них нет, роют землю, как для могил, только шире, накрывают ямы камышом, обмазывают глиной и живут там… Приехали налегке, почти без ничего… Чем будут заниматься, чем питаться, как выживать?.. Не станут ли воровать, отнимать наше добро?.. Ой-бай!..»

Но местные жители, присмотревшись, вскоре поняли, что приезжие трудолюбивы, зла не делают и опасаться их нечего. Люди, несмотря на попытки властей поначалу запретить общение, стали быстро привыкать друг к другу, признали право каждой стороны на свой образ жизни. Переселенцы пополнили собой людские ресурсы, помогли наладить хозяйство, преодолеть голод и разруху. На этом основании некоторые исследователи заключают, что депортация преследовала и такую цель – хозяйственное освоение малонаселённых территорий страны.

Нет сомнения, корейцы Приморья и Приамурья располагали богатым опытом земледелия, который принёс бы огромную пользу в других местах, в том числе в Казахстане и Узбекистане, где уже тогда планировалось налаживать новую отрасль – рисоводство. И цивилизованную попытку использовать этот опыт советская власть предпринимала.

Весной 1928 года 70 семей дальневосточных корейцев-рисоводов – более 300 человек, в их числе и мои родители, откликнувшись на предложение переехать на жительство в богатые солнцем и земельными угодьями края, прибыли в Казахстан. Часть их оставили в Кызыл-Орде, остальных повезли дальше, в Семиречье. Новоселы организовали единую Корейскую сельскохозяйственную трудовую артель «Казахский рис» («Казрис»). (Узбекистан тогда не смог принять добровольцев, так как выделенные на их обустройство средства ушли на другие цели.)

Мои родители – отец Цой Ген Хак и мать Когай Пен Нок – оказались в числе тех, кого выгрузили по пути. Их «расквартировали» в 8–10 километрах к северо-востоку от Кызыл-Орды. Когда вереница телег сгрудилась среди песков, сопровождающий начальник ткнул пальцем себе под ноги: «Здесь будет колхоз». Новая сельхозартель получила то же название «Казрис». (Отец первое время председательствовал в нём, но недолго. Как только появился в хозяйстве учёный агроном, он категорически отказался от должности в пользу дипломированного специалиста.) Уже через несколько лет колхоз стал зажиточным. Произошло это, как рассказывала мне мама, при солидной государственной помощи, в частности, строительными материалами, а на первых порах и продовольствием. В моей детской памяти сохранились фрагменты благополучной довоенной жизни: в наше подворье по вечерам пастух загонял то ли четыре, то ли пять коров и при них здоровенного быка, которого я побаивался; в магазине сельпо уже затемно – днём-то было некогда – мама выстаивала очередь, чтобы выменять очередное ведёрко домашних яиц на другие продукты; в битком набитом клубном кинозале на виду у хохочущих зрителей контролёр выдворял из-за печи-контрамарки шустрого подростка–безбилетника; под толстым слоем рисовой шелухи возле мельницы взрослые и дети, досуга ради, выискивали после дождя грибы…

Трудились новые колхозники по-крестьянски основательно – на износ, и земля им платила сторицей. Сорок – пятьдесят центнеров риса с гектара в целом по хозяйству – это было нормально, показатели в шестьдесят – восемьдесят центнеров у отдельных рисоводов не считались редкостью. Особой отметки заслуживали лишь стоцентнеровые урожаи. Дядя моей матери Когай Вон Ен (мой мадабай – «младший дед» по корейской генеалогии) хранил грамоту, коей удостоверялось, что её владелец то ли в 1935, то ли в 1936 году собрал с трёх гектаров в среднем по 106 центнеров риса (не забудем, тогда всё делалось вручную). Через много лет этот факт заинтересовал моего старшего коллегу по кызылординской областной газете «Путь Ленина», в близком будущем корреспондента московской «Экономической газеты» В. Веселова. Я свёл его с первопроходцем колхозного строительства, и, кажется, в год 50-летия Октябрьской революции на страницах того всесоюзного издания появился очерк «Дорогой коммунаров». Сын героя публикации Когай Пенгер – мой дядя по иерархии и товарищ по детству-отрочеству – до сих пор живёт в Кызыл-Орде. Несколько лет назад мы встретились с ним в Таразе у нашего общего родственника, и в разговоре о том, о сём он поведал доселе мне неизвестное – отец его за те трудовые достижения был премирован грузовой машиной-полуторкой, а он тут же подарил её колхозу. Я удивился. Об этом факте наша немалочисленная родня никогда не упоминала, но Пенгер заверил, что такое действительно имело место. А вот другую машину – ручную швейную производства подольской «Госшвеймашины», трудовую премию, скорее всего, моей маме, не просто помню, я на ней самолично шил себе и моим двоюродным братьям входившие в моду плавки. (Ксения, моя сестра, слышала от знакомых бабушек – бывших колхозниц, что, например, в уборку мама за день могла серпом скосить и увязать в снопы рис с четверти гектара). Машинка до сих пор существует – хранится в семье одной из дочерей нашей самой младшей сестры Эльвиры. Помню и добротный шерстяной, тоже премиальный, пуловер, им я согревался даже будучи студентом…