Александръ Дунаенко - ТВ советской провинции. Эссе

Я хотел поговорить о любви обыкновенной. Той самой, второстепенной.

И, хотя сочетание «любовь» и «производительность труда» выглядело несколько наивным, разговор на эту тему вызвал интерес. Я не устраивал коллективных обсуждений. Разговаривал с каждым рабочим отдельно. Беседу записывал на магнитофон. Визуально высказывания моих героев должны были сопровождаться фотоснимками.

Мне доверяли. Поэтому разговор был совершенно свободным. Я предупредил, что запись впоследствии будет редактироваться, если что – какие-то неловкости будут исключены. Ну, и… Простой разговор в рабочей среде не обходится без слова «мать» и сопутствующих ему сочетаний. Я принёс записи в звукоцех. Сказал режиссёру звука Люсе Карташовой, что нужно «почистить» запись. Стали монтировать по тексту.

А магнитофоны на нашей студии были ещё с тех времён, когда Попов изобретал своё радио. Люся когда-то училась в Ленинградском институте и рассказывала, что у них в учебниках описывались профессиональные магнитофоны первых лет Советской власти. Когда Люся устроилась к нам на работу, она их не только увидела. Она потом на них работала ещё десять лет.

Магнитофоны по размерам были, чуть больше стиральной машины. Монтировать на них было непросто. Чтобы «откусить» ненужную часть записи, нужно было уловить момент и включить второй магнитофон, который уже писал разговор дальше, в «очищенном» виде. Но этот момент нужно уловить. В нашем случае многократно повторялась звучная ненормативнаячастичка «**». Люся была женщиной тихой, домашней. Целомудренной. И тут – такое безобразие. Но работа есть работа. Как назло, не всегда это самое «**» удавалось «обрезать» с первого раза. Сливалось оно с основной фразой иногда настолько плотно, что точность требовалась ювелирная. Раз за разом Люся включала оригинал, второй магнитофон… – «**»! – рявкала звуковая колонка – опять проскочило! Пятый. Пятнадцатый раз… Люся стояла у своих динозавров красная и прекрасная.

Но ещё была она истинным профессионалом. Люся сделала хорошую, качественную, запись.

Мы с завистью смотрели на Москву, на её техническое оснащение. На то, как свободно дикторы, ведущие говорят прямо в объектив камеры. Режиссёр Валя Князькова укоряла меня: – Зачем ты перед собой держишь бумагу? Ведь ты сам пишешь себе тексты!

Режиссёрам вообще трудно объяснить, что собой представляет процесс написания сценариев, информаций. Их работа – чего-нибудь кричать и размахивать руками. Я не мог объяснить Вале, что писать стихами и говорить стихами – это разные жанры. И я – говорить не могу.

Потом я узнал, что у дикторов и ведущих солидных студий есть специальные прозрачные экраны, телесуфлёры, на которых прямо перед глазами ведущего движется текст. Ларчик открывался просто.

Вне телевизионной своей жизни по молодости лет я интересовался и увлекался всем, чем попало. Музыка – джаз, рок, живопись – абстракции, сюрреализм и пр. И хотелось, конечно, как-то вынести всё это на телеэкран, поделиться с актюбинским зрителем. Но Сальвадор Дали и Элвис Пресли были явными антисоветчиками. Ну, и все остальные там, Элисы Куперы, Джимми Хендриксы. Мир, чуждый советскому человеку. Тлетворное влияние. Разврат. К чему призывал, к примеру, Мерл Тревис в своей знаменитой песне? Ясное дело – к половой разнузданности. От прослушивания его похабных ритмов до измены Родине – один шаг.

И попалась мне как-то на глаза тоненькая книжка «Музыка бунта». В ней давался обзор современной музыки. «Оркестр Махавишну», «Дип Пёрпл», «Роллинг стоунз». Про всех можно было уже, хоть что-нибудь, прочитать. Но – в «правильном» ключе. Оказывается, все эти западные ансамбли, рок-группы терпеть не могут капитализма, среди которого живут. И потому так неистово кричат на весь мир, даже разбивают гитары.

Ну, я этой книжке очень обрадовался. Я увидел возможность внести свой вклад в борьбу с мировым злом. Быстренько сел, накатал сценарий передачи, которую так и назвал: «Музыка бунта». У знакомой девушки взял двухтомник по модернизму. И наделал из него репродукций всех самых поганых, всемирно известных, западных художников. Анри Валенси, Йожеф Чаки, Андре Лот, Оскар Кокошка, Ле Корбюзье, Пьер Корнель.

Передача проходила так: я в кадре клеймил всякими последними словами язвы капитализма, используя ссылки и сноски на замечательную книжку «Музыка бунта». В паузах звучала музыка «Doors», «Creedence», «Rolling Stones», «Led Zeppelin», «Deep Purple», «Elvis Presley».

А зрителям в это время, в качестве иллюстраций показывали репродукции вредных художников. Пятна и искорёженные фигурки на их картинах явно свидетельствовали о том, что и художники не в стороне от классовой борьбы. Они бунтуют. И, в общем, они – с нами. Хотя, конечно, многого ещё не понимают.

Само собой, никакие «фирменные» диски в передаче не звучали. Я пользовался только легальными, «открытыми» каналами. В магазине «Мелодия» в свободном доступе лежали пластинки с безобидными названиями: «Мелодии и ритмы», «Субботний вечер», «Музыкальная лестница». В них иногда просто «насыпью», один за другим, были записаны зарубежные хиты. Часто, даже без названия автора и произведения. Что и оказалось весьма удобным для публикации в областном эфире.

В покупке «фирменного» диска я только однажды принял участие. В музыкальном отделе магазина подошёл ко мне молодой человек и предложил «Smoke On The Water» Deep Purple. А я, блин, колхоз. Внутри аж похолодело. Настоящую «фирму» предлагают. А я – ни в зуб ногой, ничего в этом не понимаю. Но виду не подал. Ответил спокойно, что, в принципе, можно было бы, но – надо прежде послушать. Фирмач со мной согласился. Договорились о встрече у меня дома. Парень в условленное время пришёл. Мы с другом Павликом уже с нетерпением его ожидали. Продавец извлёк из конверта своё сокровище, передал мне. Моя «Вега-стерео» даже слегка присела от уважения к диску.

С тайным благоговением все втроём прослушали. После паузы заговорили о цене. Фарцовщик сказал, что вообще они расходятся по двенадцать. Нам он согласен уступить за девять. Очень деньги нужны. Я подумал, подумал. Импортные пластинки в магазине продавались по три рубля. Девять – это выглядело как-то уж слишком. И сказал, что за девять не могу, а вот за шесть – пожалуй. Мы ещё немного пообъяснялись, но сторговаться не удалось.

Спустя какое-то время узнал я, деревня, что девять – это девяносто рублей. И что я сам предлагал за импортную пластинку шестьдесят! При моей зарплате в сто двадцать.

Хорошо, что «фирмач» не согласился.

И в чём прелесть провинциального телевидения: никто не заметил этого смелого прорыва в общем потоке тихих однопартийных передачек. Никто не похвалил, никто не упрекнул в завуалированном инакомыслии. Прошла передача – будто её и не было.