Александр Шестун - Непокорный арестант: от «Кащенко» до «Бутырки». Часть 2

Начиная с седьмого класса стали мы с друзьями ездить на Оку с ночёвкой. Выезжали и на две ночи, и на три. А в старших классах могли месяцами не уходить с реки. Жили в палатках, ели консервированные супы. Особым деликатесом считался суп из кильки в томатном соусе. Строили шалаши, выкапывали погреба для хранения продуктов, делали импровизированную кухню, туалет – в общем, развивали бурную хозяйственную деятельность. И так целыми днями. Время от времени совершали вылазки в город. Закупали продукты, и опять на Оку. Возможность сделать что-то своими руками приводила меня в восторг. Была у нас мечта – съездить на Селигер. Увидел я как-то в одном журнале фотографии озера, прочёл скупой текст о нём и восхитился. Тут же нарисовал в воображении прекрасные картины нашего возможного отдыха. Да что там, я даже составил список необходимых вещей… К сожалению, нашей компании съездить на Селигер так и не удалось.

* * *

Мне часто снятся картинки из прошлой жизни. Яркие сны и воспоминания – тоненькие ниточки, связывающие сегодняшнюю реальность с миром по другую сторону решётки. Я открываю глаза и понимаю, что нахожусь в феврале 2019-го. Проснувшись, я ещё несколько минут сижу на краю нар, слыша всплески Оки и голоса из детства, не могу прийти в себя, осознать перемещение в действительность.

При сумасшедшем ритме жизни я всегда старался её упорядочить и терпеть не мог, когда сбивался дневной график, в котором всё было расписано по минутам. Моя жизнь выглядела как строгая бухгалтерская отчётность, в которой всему своё место и время. И выдерживать такой темп мне помогало правильное начало дня. У меня был свой особый ритуал.

В шесть утра звенел будильник, но я просыпался сам минут за двадцать до этого. Состояние легчайшее, как будто я невесомый и парю где-то в облаках. У меня ничего не болит, я не хочу есть, не хочу пить, никто не отвлекает от мыслей. Тело обнажено, свободно от всего. Я садился на кровати, спустив ноги на пол, чтобы ощущать ворс тканого непальского коврика под ступнями. Я мысленно благодарил Бога за то, что я проснулся здоровый, за то, что у меня и моих близких всё хорошо. Рядом спала жена, внизу сопели дети. За эти двадцать минут нирваны я прокручивал в голове предыдущие сутки, оценивал их, строил планы на предстоящий день. Я сидел свободный от всего – от звонков, разговоров, обязательств. Тишина. Даже неприятные мысли не так тяжелы, как вечером. Я сидел с закрытыми глазами и почти дремал. Потом вставал, выпивал большой стакан воды с мёдом и лимоном. Затем спускался в спортзал и, щадя позвоночник, сорванный стройотрядами, закачивал мышцы пресса и спины.

Я и сейчас встаю раньше подъёма, так же сижу по 20 минут на краю кровати, если не обессилен голодовкой, когда сидеть в принципе невозможно. Думаю, вспоминаю, анализирую. Понимаю, что мои бедные соседи Дима и Саша страдают из-за меня. Стоит мне только зайти ночью в туалет – через минуту голос в матюгальник: «Почему так долго?» Плюс постоянные обыски, изъятие бритвенных станков. Чуть что, если со мной разборка очередная – их сразу выводят из камеры, да надолго. Мне, конечно, неудобно перед ними, но и повлиять на ситуацию никак не могу…

Я сижу на краю и ловлю себя на мысли, что впервые за всю историю своего существования мне совершенно не жалко расставаться с жизнью. На днях, 25 февраля, начальник СИЗО 99/1 Антон Подрез сделал мне очередной выговор и назначил наказание карцером, а я даже перестал не то что оспаривать их в суде, но даже записывать: уже сбился со счёта, сколько их. Может быть, 15 или 20. Какая разница…

В то же время если я умру в результате голодовки, то по иску Генпрокуратуры, через полгода, когда дети вступят в наследство, они всё равно лишатся имущества, как все мои родственники и несчастные предприниматели, проходящие по делу. Всё, подъём.

В первый день весны к нам в камеру пришли члены ОНК. Из троих я узнал только одного, самого медийного – Пашу Пятницкого, участника всех шоу на центральных телеканалах, друга моего знакомого сенатора от Брянской области, члена ЛДПР Михаила Марченко. Заместителя ОНК г. Москвы Михалевича Владимира Владимировича я видел впервые. Судя по военной выправке, он бывший прокурор или полицейский, да и манера разговора явно не как у правозащитника. Третий, невзрачного вида невысокий мужчина лет пятидесяти, вообще не проронил ни слова. Я спросил:

– Как ваша фамилия?

– Кутуев Константин Львович, – потупив глаза в пол, пробурчал неприметный член ОНК.

Слушать они ничего не захотели. Зачем приходили?..

Чуть позже Паша Пятницкий вляпается в очередную историю: известный правозащитник устроит стрельбу в центре столицы, учинив конфликт в кальянной в районе станции метро «Цветной бульвар». Правда, выпустит он всю обойму из своего травматического пистолета на улице, возле собственного автомобиля. Председатель ОНК г. Москвы Вадим Горшенин заступаться за Пятницкого не станет, а, наоборот, возмутится, что на вопрос о месте работы Павел покажет мандат и ответит, мол, общественная наблюдательная комиссия.

В этот вечер я начал читать книгу известного диссидента 70—80-х годов Александра Подрабинека. Увлекся настолько, что засиделся до полуночи. Впоследствии я связался с автором и высказал уважение за перенесённые испытания и прекрасную книгу. Он тоже передавал мне привет.

3 марта поздно вечером ко мне пришла Татьяна Москалькова, уполномоченный по правам человека при президенте РФ. Ей надо было улетать в Швейцарию, выступать в ООН, однако, беспокоясь за мою судьбу, она решила навестить меня перед аэропортом. Видимо, Юля убедила её попытаться уговорить меня сойти с голодовки.

Разговор происходил в кабинете у Подреза. Татьяна Николаевна попросила Антона Станиславовича налить мне чая, но он ни в какую не хотел ублажать арестанта, тем более из своих рук. На правах старшего по званию Москалькова, в прошлом генерал МВД, передала мне чай, который полковник Подрез налил ей, а его стакан забрала себе. Мало того, несмотря на возражения Подреза, попросила оставить нас в кабинете наедине.

– Не могу, Татьяна Николаевна! Не положено! – пытался отбиться начальник СИЗО.

Однако Москалькова заставила его выйти за дверь, и Подрез покинул собственный кабинет с надутыми губами, явно обиженный.

Татьяна Николаевна очень долго просила меня пожалеть жену Юлю, подумать о своём здоровье. Мне было, конечно, очень неудобно отказывать ей, но других вариантов я не видел. Мне очень стыдно, что пришлось разочаровывать эту занятую, уставшую женщину, но я ответил категорическим отказом прекращать голодовку. На том и расстались.

На следующий день я полностью отказался от медицинской помощи. Ко мне опять хотели применить силу, но я-то хорошо знал: уж от лечения я вправе отказаться.