Борис Алексин - Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том II

Оставят, наверно, одного командира, ну, а для политобеспечения оставят нас – политотдел, целиком подчиненный командиру и в то же время ответственный за свою работу и перед соответствующими политорганами армии, фронта, как представителями партии в армии.

Как мы знаем, менее чем через год почти так и случилось. В своем предвидении Лурье ошибся ненамного.

– Но пока-то их двое, и они, по существу, равноправны. Нам от этого не легче. Каждому приходится лавировать между ними, как капитану корабля между опасными рифами, того и гляди, сломаешь себе шею. Придется это делать и тебе. Между прочим, одна из причин, по которой Емельянов сбежал со своей должности, именно эта, – закончил свой рассказ Павел Александрович.

Несколько минут он помолчал, а потом продолжил:

– Ну вот, я тебе обстановку обрисовал, конечно, по-дружески, а уж выводы ты сам делай. – Он еще немного помолчал.

– Да, ты сегодня из медсанбата, как там Аня Соколова? Эта девушка не на шутку меня привлекла, кажется, и я ей не противен. Я все над Марченко подсмеивался. Водит его за нос его Валюня, а он ничего не замечает. Неужели и Аня такой же окажется? Вот еще, не было забот, так эта Аня навязалась.

Чудно как-то получается, ведь у меня жена, большой сын и обоих их я люблю. Думаю о них. А вот, поди ты, увидел Аню, и словно околдовала она меня, не выходит теперь из головы, да и только. Трудно мне теперь, Борис, будет!

Ведь скольких командиров, в том числе и командиров полков я за близость с девушками: связистками, медиками, машинистками пробирал. Мне как-то казалось, что невозможно на войне, когда у каждого из нас столько дел, когда столько труда, сил и крови приходится отдавать каждому, когда почти у каждого дома осталась семья, думать еще о какой-нибудь женщине. И что встречи здесь – это просто разврат, проявление скотства, как говорит наш председатель трибунала, а вот теперь случилось это и со мной. Влюбился в Аню. Ведь у нас с ней ничего еще и нет, да я не знаю, и будет ли? А мысли мои она заполнила, невольно я думаю, а смогу ли я из-за нее бросить свою старую семью? И сам отвечаю – нет, вряд ли. Тогда что же это за новое чувство? Неужели все-таки скотство…

Трудная задача встала передо мной!

Вот так-то, Борис Яковлевич! Ты-то, кажется, застрахован от этого… В медсанбате столько женщин, а ты с ними со всеми как с друзьями.

Ну, впрочем, что же это я разсентиментальничался, спать пора. Давай ложиться.

Начальник политотдела медленно стянул сапоги и начал расстегивать ворот гимнастерки. Борис надел шапку, пожал Павлу Александровичу руку и вышел на улицу. Стояла уже глубокая ночь, в ясном чистом небе мерцали звезды. Тихо шумел, покачиваясь от легкого ветерка, окружающий землянку лес. Морозило. Под ногами Бориса похрустывали мелкие ледяшки и крупный, зернистый, темный весенний снег. Он закурил и медленно пошел к своей землянке. Дорогой он раздумывал над словами Лурье.

Да, Борис, кажется, попал ты в историю, думал он, ведь недаром говорится, что паны дерутся, у хлопцев чубы трещат, комиссар с комдивом не в ладах живут, а всем работникам штаба не столько о деле приходится думать, сколько о том, как бы в этой борьбе голову не потерять. Не-е-т, надо мне с этой работы поскорее смываться! Да и не для меня она. Ведь тут санитарного врача нужно, а я лечебник. Завтра поеду к начсанарму с докладом и буду проситься, чтобы освободили, решил он. Пусть обратно переводят. Мне и в медсанбате неплохо, а за чинами я не гонюсь, зарплата меня тоже не интересует.

А зарплата его и в самом деле не интересовала. Он даже не знал точно, сколько он получает. Начфин медсанбата как-то сказал ему, что около 1200 рублей. С тех пор, как он определил для семьи 800 рублей в месяц, что по его понятиям было большой суммой (ведь до войны он получал 400), он как-то не интересовался тем, что и как получает. Впрочем, так, вероятно, было и со многими.

Их кормили, одевали, а на деньги, которых они почти никогда и не видели, купить было негде и нечего. Все они, в том числе и Алешкин, аккуратно расписывались в ведомостях, в которых после суммы зарплаты стояла сумма аттестата, затем сумма военного займа, чуть ли не половина суммы аттестата, затем сумма разных налогов и совсем небольшая сумма, около 100 рублей, которая причиталась к выдаче.

Ее по решению собрания медсанбатовцев финотдел дивизии сразу зачислял на сберкнижку, которая, кстати сказать, в целях большей сохранности находилась в одном из сейфов финотдела. В конце 1941 года все, что там накопилось, передали в Фонд обороны. Так делали все, так делал и Борис.

Конечно, он мог бы увеличить сумму аттестата, но повторяем, что он за это время как-то потерял понятие о действительной стоимости денег и полагал, что 800 рублей – это очень большая сумма. Между тем с началом войны стоимость денег стала падать с такой быстротой, что к весне 1942 года 800 рублей имели едва ли половину той стоимости, которую они имели до войны, и поэтому семья его испытывала большие материальные трудности.

Борис между тем продолжал думать: вот, разоткровенничался со мной Павел Александрович, а ведь я совсем недавно в его положении был… Собственно, почему был? А сейчас? Разве это положение не осталось? В Александровке моя любимая Катенька с ребятами… Вероятно, думает обо мне, беспокоится, ждет меня… Письма от нее, даже очень старые, я получил только недавно. В связи с нахождением внутри блокадного кольца и переездом сюда, переходом в другой фронт, переписка наша на несколько месяцев прервалась, наверно, и она мои письма не получала, и только теперь письма стали приходить более или менее регулярно.

Но даже и в этих старых письмах, не говоря уже о новых, Катя, хотя, как всегда, и не пишет о своих чувствах и переживаниях, это не в нее характере, а старается больше рассказать про жизнь детей, про их шалости и проказы, про мелкие события жизни станицы, она все же между прочим подчеркивает, что я нахожусь в окружении многих юбок, и чтобы я ими не очень увлекался, и не терял головы, как это случалось раньше. Наверно, что-то чует своим женским сердцем.

А я? К чему сейчас себя казнить?!

От Таи с тех пор, как она уехала из Ленинграда, никаких вестей нет, и никто не знает, где она. Насколько серьезно она была больна, а может быть, это была действительно не болезнь, как она меня уверяла, а, как говорила Розалия Самойловна, беременность и, может быть, от меня?

Как же тогда быть? Очень короткая была наша связь. Меньше двух месяцев, а след в жизни она оставила. А как же дальше? Ведь основные мысли там, в Александровке. Как бы ни приятно было воспоминание о Тае, о ее заботливости, но та семья мне дороже.

Вот тут и разберись! Нет, Павел Александрович, у тебя еще только цветочки, вот у меня так уже начались ягодки. Как я выйду из этого положения? Я еще и сам не знаю.