Александр Донских - Яблоневый сад

Как-то неделю спустя с начала моей работы в интернате иду по коридору и слышу – в одной из классных комнат возгласы, суетливый шум. Думаю, какой-нибудь воспитатель пропесочивает своих подопечных, а те поднялись против – такое частенько случается в сиротских учреждениях. Степенной перевалкой словно бы проплывает мимо меня полноватая воспитательница младшего класса и на ходу для себя и для меня одновременно говорит:

– Опять эта наша Белка куда-то набаламутилась. Не сидится же человеку – прыгать, бежать, лететь ей надо.

– Что за Белка? – интересуюсь.

– Да вы что же, не знаете?! – плавно вскидывает ручками и приостанавливается. – Белла наша – звезда незаходящая, – посмеивается женщина. – Скоро уж бабоньке на пенсию, а она, глядите-ка, чего вытворяет: в поход аж на неделю навострячилась, а на дворе – март. Ветер завивает и мороз пощёлкивает. Какие же могут быть походы с детьми в марте у нас, в Сибири?

И, плотненько укутавшись толстой пуховой шалью, хотя было тепло в коридоре, моя нечаянная собеседница гладко и валко двинулась своим путём. А я, не пересилив любопытства, тихонько заглянул в приоткрытую дверь, за которой набаламучивала своих ребят Белка . Вдоль стен на корточках сидели воспитанники и усердно набивали рюкзаки походным скарбом. В комнате находилось несколько мужчин в милицейской форме, они пособляли детям. Все увлечённо, громко, жестикулируя переговаривались. Воспитанники, восьмиклассники, поругивались друг с другом, выспаривая, кому что взять и сколько. А между ними перебегала от одного к другому, резко взмахивая по-птичьи руками-крыльями и кивая головой в одобрении или несогласии, маленькая – так и тянет сравнить её с воробьём – женщина в поминутно сползающих на самый кончик носа очках, в трико и кроссовках. И если не видеть её лица, то и подумаешь, что какая-то молоденькая вожатая перед тобой. Она до того живо и стремительно перемещалась, что было сложно уследить за ней, но прекрасно слышался её распорядительный, звончатый голос:

– Михаил, тебе и этого хватит, не набивай много в рюкзак. Наташа, отдай эти тяжеленные банки парням. Иван Семёныч, затяните-ка Вите рюкзак потуже… Командир! – неожиданно призвала она. – Где у меня командир?!

– Я здесь!

– Ко мне!

Рыженький паренёк летит к воспитателю через всю комнату, нечаянно сшибает несколько котелков – грохот, девчоночий визг. Весело.

– Что такое, Белла Степановна? – выдыхает он.

– «Что такое», «что такое»! Почему спальники не просушены?!

– А я не зна-а-а-ю.

– О-о! Да кто же должен «зна-а-а-ать»? – передразнивает она. – Ты – командир! Ко-ман-дир! Это звучит, как и слово «человек», гордо!

– Понял, Белла Степановна!

Паренёк подхватывает несколько спальных мешков и выскакивает в коридор.

– О-о! – вскрикивает Белла Степановна. – Стой же! Ты – кто?

– К-ко-мандир.

– Ну так и будь не каким-нибудь к-ко- мандиром, а – командиром, полководцем, вожаком! Ясно?

Паренёк улыбается рыже-красным солнышком:

– Ясно! Понятно! Эй, Митяй, унеси к девчонкам в спальню: пускай просушат на калорифере. Да проследи и проверь после!

Белла Степановна вдруг подбежала ко мне:

– Коли вы здесь – не поможете?

– С удовольствием.

И я включаюсь в общую работу. Все веселы, говорливы, приветливы. Белла Степановна всё видит, всё знает, всё направляет, всем и вся руководит. Без её ведения никто и шагу не шагнёт. Её все слушаются, но не покорно, обречённо, под нажимом – чт о я потом часто замечал у других воспитателей, – её дети даже с какой-то восторженной радостью выполняют малейшие её просьбы. Сдавалось мне, что каждый ждёт, чтобы она именно его о чём-нибудь попросила, дала задание, поручение.

Наконец всё уложено, связано, подогнано. Воспитанники с шефами-милиционерами унесли рюкзаки в кладовую до утра.

– Не холодно ли будет в такое-то время в тайге? – спрашиваю у Беллы Степановны.

Она как будто вздрогнула от моего вопроса, поправила вечно сползающие очки, но тут же вся замерла и до чрезвычайности внимательно и зорко посмотрела на меня. «Экий изнеженный: мороза, бедняжка, боится!» – скользом подхватываю в её очевидно воспитывающем взгляде.

– Так ведь спальники и палатки берём, – по-прежнему остро всматривается в меня, как в непонятное для себя существо. – А наши свитера видели? Отличные! Ничего, пусть ребятишки закаляются, набираются опыта, чтобы по жизни потом не пасовать и не хныкать.

– В какие края направляетесь?

– Будем исследовать Кругобайкальскую дорогу. – Исследовать прозвучало гордо, значительно, даже слегка важно. – Два года изучали её историю, а теперь взглянем, так сказать, на историю вживе.

На том мы с ней тогда и расстались. А примерно месяца через полтора гляжу – её воспитанники снова укладывают, утрамбовывают рюкзаки.

– Куда же на этот раз? – спросил я у Беллы Степановны.

– В Тофаларию. Двухнедельный поход на оленях. Вы представляете, как это здорово? Моя ребятня обалдевает!

Точно! Вижу: жух, жух – туда-сюда носятся воспитанники, получая продукты и скарб со складов. Командир, отмечаю, уже другой, девочка. И в повадках – словно бы родная дочь Беллы Степановны: так же резко, птичьим порывом вскидывается всем телом и требует к себе кого-нибудь, так же рубит фразы, такая же худенькая, маленькая, бегучая – истый слепок с Беллы Степановны, только – курносенький, смешной, наивный. Я замечал, они все хотели походить на неё, свою маму Беллу , как тайком звали её.

– Что-то частенько меняются у вас командиры, – спрашиваю у Беллы Степановны. – Каждый месяц – новый.

– Да! – гордо (но у неё это славно получается: не задиристо и не обидно) заявляет она. – У нас так заведено. Каждый должен попробовать себя и в начальниках, и в подчинённых. И бригадиры меняются постоянно.

Чуть меньше месяца минуло, смотрю, а её ребятишки снова укладывают рюкзаки, испытывают надувные лодки.

– Куда же вы на сей раз? – усмехаюсь невольно и понимаю – не надо бы.

– По Иркуту будем сплавляться. О-о, там, я вам скажу, места-а-а: закачаешься! – Бывает, вот так, по-молодёжному, другой раз выражается Белла Степановна.

Мне кажется, она не умела быть не молодой. Случается такое с редкостными, недюжинными людьми: были-жили они когда-то молодыми, по-молодому, молодецки, да так и задержались в этом благодатном состоянии. Им говорят, что пора бы, мол, вспомнить себя, сударыня или сударь. А они несутся в своих бесконечных нетложных делах, ветер словно бы свищет в ушах – и они не слышат, что там им такое говорят.

– Уж очень часто вы в походах, – как-то заметил я Белле Степановне.

– Да я вообще только в походах и жила бы с детьми! – со своей обычной озорной горделивостью заявила она, но сморщила губы: – В этих стенах ску-у-учно воспитывать и – жить. Там же, в тайге… ах, что рассуждать! Надо вас тащить в лес – многое что поймёте и почувствуете. По-настоящему! Очень хочется, – неожиданно перестроилась она на серьёзную ноту, – чтобы каждую минуту в их жизни было что-нибудь красивое и необыкновенное. Ведь сердца у детей – сплошные раны. Надо залечивать рубцы. Лучшее лекарство по жизни – красота. Правильно? Правильно!