Сергей Залыгин - Заметки, не нуждающиеся в сюжете

Я хотел писать только о том, что я делал и делаю. Получается по-другому: о том, чем и как я занят.

– У-у-у-у, звери! У-у-у-у, гады! Все эти читатели-писатели, прочие мерзавцы! Это скажите, пожалуйста, какое-такое право они имеют в упор меня не замечать? Не читать! Презирать?! Какое?! Да если разобраться – кто они все без меня? Кто такие? Никто – без Пушкина и без Толстого, нолики без палочек, одни только экскременты своей эпохи, одни… Но я-то? Я? Если я не Пушкин, значит, я не существую? В самой малой малости – нет и нет? А я с этим ни в жизнь не соглашусь!

Я и без Пушкина это я – вот в чем дело-то! Я к Пушкину себя, самого Артюхова Бориса, не приравниваю, не такой дурак, но? Но я и без Пушкина человек и мало того – писатель! Единственный! Из всех единственный. И твердо знаю: другого такого же нет! Твердо знаю: во веки веков не будет! Просто потому что не может быть! Последней скотиной я буду, если ошибаюсь, если вру и лгу, но я не скотина и я не вру и не лгу. Я толкую истинную правду, а скоты те, кто мою правду, а с ней и меня самого пропускают сквозь левую губу: “Дерь-мо”! Сами они все такие дерь-дерь-дерь-дерьмо!..

Это я кому говорю-то? К кому – все сказанное и все невысказанное обращаю? А все к тем же, к тем же, кто из принципа не хочет меня понять, дескать, сами все знаем, не глупее тебя! Вот и весь ихний гуманизм и человеческое отношение!

Вот и вся ихняя перестройка – каждому на каждого наплевать и растереть. Гласность для них – свобода оплевания, они ее ждали как манны небесной – и вот дождались! Празднуют! Бесятся! День ото дня плодятся! Без удержу размножаются! Надежда – друг друга пожрут!

И вот я прихожу в “Новый мир”, а там сидит – кто? Там главный редактор сидит! Зачем он там? А все затем же: меня стращать, меня же и не пущать! Грести под себя. Редактора подгреб, академика подгреб, нынче сидит и думает: чего бы еще подгрести?

В конце концов я с редактором поговорил. Нецензурно, то есть без цензуры. Высказался до края. А ему – нипочем! Как горох об стенку. Он не понимает, что весь мир уже скоро содрогнется от моих слов и мыслей. Я никому на свете, хотя бы и всему миру, шутить со мной не позволю! Я уже полностью доведен и понимаю это, а другие все еще не понимают, что они тоже доведены уже. Горбачевыми-Ельцинами, Бурбулисами-Гайдарами, а также Бушами-Колями. Они меня заставят высказаться на деле. И пусть они не думают, что это случится в далеком будущем, что они не доживут. Обещаю: доживут! Пожгу чего-нибудь, убью кого-нибудь – тогда услышат и поймут, что такое гласность!

Примечание. Один из типов моих посетителей. Один. Но их – множество.

Что такое редакция толстого журнала-ежемесячника? Это такое место, где никто ничего не знает о текущем номере, но какая-то часть сотрудников что-то делает – иногда добросовестно.

Содержимое выбивает из отделов ответсекретарь и сдает в типографию. (Наш секретарь не сдает – не желает иметь дела с издательством.) Еще несколько позже, все без исключения – и работяги, и сутяги, суетяги, чистой воды бездельники – с интересом рассматривают, что же там оказалось сброшюрованным – под одними корочками. В одном номере журнала.

Заключение: редактор собирает летучку. Летучка обсуждает вышедший номер. Тут каждый и проявляет свои истинные способности. В этот день в редакции полный сбор. Как в день выдачи зарплаты.

Что такое редакционный коллектив? Это коллектив, в котором все знают все, что надо делать, и никто не умеет что-нибудь сделать.

В котором есть главный редактор, обязанность которого – выслушивать советы своих сотрудников.

Что такое зима и лето в коллективе редакции? Зима – это время, когда трудно работать, потому что слишком холодно, а лето – когда работать трудно, потому что слишком жарко. Ну а весна и осень – уже и сами по себе ни то, ни се.

Корреспондента газеты кормят ноги. Что кормит редактора толстого журнала? У нас мизерные зарплаты, люди где-то и чем-то еще подкармливаются. И слава Богу! Что еще с них спрашивать, какую-такую еще работу? У нас очень хороший, высококвалифицированный коллектив, а главный редактор – на своем месте (потому что заменить его все еще некем).

Д.С.Лихачев – последний русский интеллигент-гуманитарий, оставшийся в Отечестве. Он еще той школы, которую в начале века составляло в России по крайней мере несколько тысяч человек. А то – и десяток тысяч. И вот он – последний.

Он один знает столько, сколько мы, тысяча современных русских интеллигентов, знаем все вместе взятые, суммарно. Больше всего меня удивляет его память.

Вот уже и взгляд усталый и даже равнодушный и лицо не выражает ничего, но все это не действует на память – она существует сама по себе и независимо ни от чего.

Еще недавно таких было вдвое больше. Лосев был.

Сюжет – это преимущество искусства перед жизнью. Это изобретение, которому нет и никогда не будет равных. По существу, все изобретения ума человеческого – это средство к обману жизни, но равного сюжету нет и вряд ли может быть. Во-первых, сюжет обладает той последовательностью событий, которой жизнь никогда не обладает, хотя бы потому, что она сама себе сюжет, во-вторых, сюжет отбрасывает все, что мешает ему осуществиться, а жизнь и мечтать об этом не может.

Сюжетное мастерство – сказочное мастерство: и потому, что оно умеет отобрать у жизни все то, что ему нужно, и потому, что умеет лишить себя всего, что ему не нужно, и потому, что умеет выдать себя за действительную жизнь, даже и после этих немыслимых трансплантаций и ампутаций.

Кроме того, мастер сюжета умеет и может считаться как с неким наличествующим фактом – с фактом своего незнания мира. Он даже и не знает, что он – не знает. И в этом смысле он – совершенное животное, жизнь этого тоже не умеет и никогда этому не научится. Жизнь знает себя до конца, но бессловесно.

Почему-то человек не может жить без изображения жизни. Через свое воображение. Через сюжеты художественные и научные, общественные и интимные.

Человек страшно самолюбив, а сюжет, а изображение жизни, как ничто другое, удовлетворяют его самолюбие.

Да здравствуют сюжеты!

Комментируя “Франкфуртские чтения” Генриха Бёлля в книге “Самосознание европейской культуры ХХ века”, Ирина Роднянская пишет, что Бёлль не считал иронию тем алиби, которым автор может пользоваться в отношении своего произведения. Но ведь любое литературное произведение уже есть авторское алиби: высказывая ту или иную мысль, создавая тот или иной образ, сюжетную или бессюжетную ситуацию, автор обязательно осуществляет свое собственное алиби. Еще не было таких авторов, которые, и принимая принципиально-чужую точку зрения, опровергали бы самих себя. Даже раскаяние, даже самая жесткая самокритика все равно являются для автора только в виду алиби его самого.