Сергей Залыгин - Заметки, не нуждающиеся в сюжете

За нынешней гласностью скрывается ничуть не меньше, чем за “железным зановесом” застоя: под знаком гласности и свободы скрыть себя, себя выдумать даже легче, чем под знаком диссидентства.

Я никогда не забываю, что я – русский (и захотел бы – не забыл). Это прежде всего значит, что неурядицы, глупости, страдания России мне ближе, чем людям нерусским. Все, что говорится о величии России, я слушаю, но сам никогда в жизни не произносил, это значило бы – хвалить себя, говорить о своем собственном величии, а кто-кто, но я-то знаю, что его у меня нет.

Нельзя располагать народы по их значению от самого высокого до самого низкого, Родина – это мать, а разве можно говорить кому-то: моя мать гораздо лучше твоей! Матерей не выбирают, матерей любят – и только, ни с кем их не сравнивая.

Наверное, русские диссиденты того времени думали (ощущали) этот предмет примерно так же.

Вчера, 5.У.94, в 17-00 Черномырдин собирал совещание. Вопрос: подготовка к празднованию пятидесятилетия Дня Победы – 1995 год.

Белый дом. Дом правительства. Теперь он окружен высоким бетонным забором. (Недавно вместо забора появилась шикарная чугунная ограда). За забором ведутся какие-то строительные работы, все перерыто, видимо, всякого рода преградительные сооружения, ограничители проездов и проходов.

Внутри здания свежесть, недавно закончился ремонт, после разрушений октября 1993 года. (Я бывал здесь и раньше, могу сравнивать.)

Новые, очень дорогие люстры. Новая мебель. Новая отделка стен и потолков, лепнина. Свежо и ненадежно, спешно. Новый паркет плохого качества, между паркетинами зазоры, блеклая окраска. Масса служащих и охраны – посты, посты по всем коридорам. Раньше в этом доме было правительство (Совмин) и Верховный Совет РСФСР. Теперь – только Совмин. Ковровые коридоры, изящные фигурки подают чай-кофе. Строгие девушки, очень строгие. Их много, много.

Заседание: человек восемьдесят, средний возраст – семьдесят. Продолжительность – два с половиной часа.

Я сидел и записывал отдельные фразы выступающих.

“…создают славу. Я хочу сказать – создавайте славу своему народу! Хочу сказать: мы не должны пройти мимо всенародного подвига. А самое главное, я хочу сказать – от нас зависит престиж нашей страны. Наш человек героический и так далее. Всего не перечислишь, какой он”.

“Можно ли иметь общество, у которого нет идеала? Задача правительства – дать народу идеал. Для этого надо использовать искусство”.

“Надо сохранить правду, у нас по телевизору одни сникерсы, а мы, ветераны, просим по телевизору один час в один месяц, а нам не дают”.

“Президент внимательно нас принял, а дальше что? Мне представляется, что наше правительство должно обратиться к старшему поколению, это очень важное человеческое дело”.

“Мне кажется, все мы люди”.

“О молодежи – это очень трудный вопрос”.

“У меня два момента. Ради чего мы воспитываем поколения? Выйдем на улицы, чтобы все узнали: наша культура самая высокая в мире…”

Многие из этих людей воевали. Какие драмы пережили, какие трагедии, какое обнажение человеческой сущности, жизни и смерти! Сколько жертв, страданий?! Но им не надо говорить обо всем этом – слово для них становится средством собственного унижения.

Певцы, актеры, режиссеры, офицеры в отставке – их слово не для кремлевских заседаний. В землянках, под артобстрелом – другие же совсем это были люди. Человеку недоступны многие-многие метаморфозы от и до. От часа судьбы до часа объяснения судьбы на официальном заседании.

Н.Михалков (умнее других). Мы победили не потому, что ненавидели немцев, а потому, что любили Родину.

Никогда ни от одного крестьянина (колхозника) я не слышал слов о любви к родине (армия была крестьянской), там другое: исполнение долга, человек родился с долгом: пахать, сеять, родить детей, воевать, умирать на войне. Долг перед Родиной – это и есть любовь к ней.

Речь Черномырдина. “Вот ради какой России мы все нынче переносим. Для великой, могучей, культурной, справедливой!” Ну а где они – величие, могущество, культура, справедливость? Зачем так много эпитетов? Достаточно одного слова: благополучная (нормальная).

Такой России, черномырдинской, великой, сильной, культурной, справедливой, мы, как ушей своих, никогда не увидим. Величие было бы тем большим, чем меньше было бы глупостей и воровства. А получается: чем больше всего этого мы переживем, тем будем величественнее.

Франция тоже победила, а праздника Дня Победы у нее нет. И правительство не заботится о том, чтобы он был.

Нельзя привить любовь к стране, так же как нельзя привить любовь к той или иной женщине, к тому или иному мужчине. Праздник – это проявление веры, а если ее нет?..

Не заметить этого Дня – нельзя. Заметим. Но без пропаганды: “Любите! Кто вы такие, чтобы не любить?”

Оглядываюсь на свое прошлое. Нет, я никогда не подвергался чьему-то воспитанию. Мои родители не объясняли мне, что такое хорошо, что такое плохо.

Могу припомнить только один случай… Мне лет семь, и мы, мальчишки, играем в сыщиков-разбойников, наш двор по улице Бийской 131 (в Барнауле), с двором 129, где жили “мерсята” – дети обрусевшего немца-колбасника Мерса. Их двое было, колбасников-немцев, – Мерс и Шепель, – и странно, у них магазины были (очень небольшие) в центре города, визави по диагонали, на пересечении улицы Пушкинской и Соборного (Социалистического) проспекта. Так вот, мерсята смутили меня, и, будучи сыщиком, я им, разбойникам, кое-что сообщил о наших сыщицких планах. Я чувствовал неладное и рассказал об этом отцу. Он очень сурово объяснил мне, как это называется, и это объяснение было, кажется, единственным за всю мою жизнь нравственным назиданием. Больше я не помню ничего подобного. Наверное, в школе, в техникуме, в институте меня воспитывали, что-то мне внушали, но я ничего, совершенно ничего из внушаемого не помню. Я тоже воспитывал, проводил со студенческой группой политзанятия – на какие темы, о чем? Опять, хоть убей, не помню. Знаю только, что моя мать говорила: не надо никому и ничего объяснять, человек должен все знать сам, на то он и человек.

И, должно быть, у меня было это ощущение – “сам”, была какая-то природность, и я никогда не делал чего-то потому, что это нельзя, но потому, что это мне не хотелось. В техникуме мои однокурсники страшно пили, на дверях общежития-флигеля у них было написано: “Колхоз “Алкоголь”. Это все были сельские ребята, “коммунары”, из хороших с.х. коммун, но и они, должно быть, пережили раскулачивание, однако я, дружа с ними, за все время, пока учился, в рот спиртного не взял, не хотелось.

Когда мне было 12 лет, мы встречали Новый год в семье Алеши Конобеевского, моего одноклассника, сына адвоката, его мама угощала нас новогодним ужином, и мы пили фруктовую воду. Чокались, кричали “ура!”. Я-то думал, что мы пили вино, и ничего хорошего я в вине не нашел (неприятная отрыжка).