Сергей Залыгин - Заметки, не нуждающиеся в сюжете

В первый раз я пил настоящее вино (водку), когда окончил техникум. Приехал в село Таштын, районный зоотехник Окунев (хакас), который шел на повышение в область и которого я заменял, устроил прощальный вечер. Меня заставили пить. Водка мне очень не понравилась, и в институте я тоже ни разу не пил – чего хорошего? Позже я мог (и могу) принять, однако немного – я не пьянею, но отравляюсь, высокая температура два-три дня (два раза в моей жизни это было). Чтобы хоть что-то пили мои родители, я не помню.

Однажды я запросто выкурил папироску, но мне это тоже не понравилось, и больше я никогда и не пробовал курить.

Я женился в 25 лет, но раньше у меня ничего не было. Ругаться я могу, но только не вслух.

Я никогда ни у кого не занимал денег (а вот это – от матери).

Во всем этом нет ничего, кроме “хочется – не хочется, мое – не мое”.

А что такое “мое”? Прежде всего это мое природное. Человек, развиваясь, может уходить от некоего потенциала, от качеств, заложенных в нем природой, но может и приближаться к ним всю свою жизнь, и это тоже будет его развитием. Ничего из этого я не ставлю себе в заслугу, хотя бы потому, что никаких усилий это от меня не потребовало, скучно мне от этакой благоправности тоже не было, представлялось чем-то естественным, о чем и думать не требуется. Моего как моего вообще во мне мало, окружающий мир мне всегда несравненно интереснее, чем я сам себе, а от родителей я унаследовал привычку сводить свои собственные потребности к минимуму. Не к абсолютному, нет, но к тому, который как-то соответствовал бы моему положению – студента, инженера, доцента, писателя и т.д. Я знаю, как должен быть обеспечен ну, скажем, доцент, однако ничуть не хуже знаю, что будет мешать мне быть доцентом, без чего я, доцент, смогу обойтись и что может быть лишним в моем существовании. Это даже и не нравственные правила, не убеждения, это собственное безотчетное ощущение самого себя в этом мире – и только. Может быть, это своего рода рационализм, не знаю, точное определение меня даже и не интересует. Это я сам – вот и все.

Сегодня впервые в жизни я решился выразить это словами, до сих пор и этого не требовалось, не было такой потребности. Да и сейчас ее тоже нет.

Принято считать, что писатели перестают писать по той же причине, по какой и всякий другой человек перестает в свое время работать: по старости лет. Наступает срок, силы иссякают.

Но это или не так, или – далеко не всегда так.

В расцвете сил Толстой и Достоевский создавали свои великие произведения, становились все более и более мудрыми и умелыми, ставили все более трудные проблемы, и решали их, и привыкли, что так и должно быть, что иначе быть не может. Что это естественно – решать в искусстве проблемы человеческого существования. Но вот выясняется, что сама-то литература, что все искусство имеет потолок, границу, за которой оно бессильно. Это граница-вопрос – “что будет?” (И другие подобные вопросы.)

Что будет со всем тем, что они, писатели, изобразили? Что и ради чего они изображали? И тут собственная мудрость заводит писателя в тупик, и это тем более трагично, что он привык выводить своих читателей из тупиков, объяснять им тот самый смысл жизни, который, оказывается, он сам не знает и не знает даже больше других, потому что факты бесконечно усложнились, приобрели для него не столько реальное, сколько художественное значение.

И Толстой, и Достоевский, и Салтыков-Щедрин, и Гончаров, а Гоголь в сорок с небольшим лет к этому тупику пришли. Наука, тем более точная, не знает этого потолка, этих сомнений, и ученые стареют по старости, а вовсе не по причине неразрешимости тех проблем, которыми они занимались всю жизнь. Мысль и процесс мышления в науке и тот же процесс в искусстве достаточно несовместимы. Науки (точные) – всегда частности и анализ, искусство – всегда синтез и обобщение. Наука – переход неосознанного количества в осознанное качество, искусство – неосознанного качества в осознанное количество (количество страниц, полотен, нотных листов, театральных сцен). Правда, я не уверен, что так оно и есть.

То и дело самый ненавистный для меня человек – это я сам. Никто ведь не чувствует все мои промахи, недоделки, неорганизованность, глупости, как я сам. Меня это мучает днем и ночью (мне часто снятся мужчины и женщины, которые меня упрекают, ругают, ни в грош не ставят). Исключение – только те часы, когда я пишу. Это спасение. С возрастом все это возрастает. Я не знаю, почему я ухитряюсь глубоко обидеть любимого мною человека и принести радость человеку столь же глубоко ненавидимому. Но это чуть ли не мое качество.

Выдающийся актер своего времени, молодой, из крестьян-колхозников. Отец – посажен, он его не помнит, мать – малограмотная женщина выдающегося ума.

И так он – в элите интеллигенции, но не интеллигент. Волков, Шаляпин, Репин, вступая в искусство, вступали в мир искусства, приобщались к людям высоко, высочайше интеллигентным не в первом поколении. А этому приобщаться было не к кому. Выдающиеся деятели искусства были, но не составляли ни поколений, ни традиций, ни среды, в которую можно было вступить, как в некий новый мир. И наш герой так и остался без аристократии. Это – наша ситуация.

Завтра лечу в Сеул. А сегодня потерял начало (страниц 20-25) произведения (не знаю жанра) “ВХО(д)” – Всероссийское хамское общество (добровольное). Очень неприятно!

Собираю сумку и обязательно опять что-нибудь забуду.

А где нашел-то? Через десять дней? Когда вернулся? Как раз посередине своего письменного стола. Это я умею. Вот и В.И. подтверждает: это вы умеете!

6 – 13.У.94. Пароход “Юрий Андропов”, Москва – Нижний Новгород, конгресс “Культура и будущее России”. У меня накопилось чего сказать на “Конгрессе”, но не сказал. Стеснялся В.

Запомнилось: у входа в шлюз удит рыбак. Замер статуйно на пейзаже: сию минуту солнце уйдет за горизонт, покинет этот мир до завтра и, прощаясь, изобразило рыбака в своем свете. Художнику надо изобразить изображение рыбака, изображенного солнцем, земную и небесную сферу и рыбака в ней. Вот хотел рассказать и тоже не смог

Артист, который, как артист, ругается с женой, вовсе не артист, а человек, искалеченный театром, жертва театра.

Артист – тот, кто становится артистом только на сцене и нигде больше.

Кто познал величие любимого человека, тот и сам – человек.

Дело как будто ясное для каждого: надо умереть. А не выходит.

Но временами очень хочется что-нибудь вспомнить. Что-то такое, что тебя в свое время определяло. Ведь почему-то под старость ты такой, какой есть, а не другой? Природа природой, а еще?

Нас определяют детство, юность, а потом и молодость.

Не сказал бы, что бытие определяет сознание, – сознание и способности тоже определяют бытие как бы даже и не в меньшей мере, а то, что мы называем подсознанием, – тоже сознание, но не “прямое”, а “косвенное”, через посредство тех фактов и событий, которые мы переживаем, не придавая им значения без подключения памяти. Сознание – это тоже способность. Сознание – это та избирательность, которая определяет все другие избирательности. Поэтому сознание – это и наша действительность, и наша духовность.