Николай Лесков - Статьи

В долголетнюю бытность покойного Андрея Петровича экономом 1-го кадетского корпуса там состоял старшим поваром некий Кулаков.

Повар этот умер скоропостижно на своем поварском посту — у плиты, и смерть его была очень заметным событием в корпусе. Кулаков честный человек — не вор, и потому честный эконом Бобров уважал Кулакова при жизни и скорбел о его трагической кончине. После того как Кулаков умер, “стоя у плиты”, на смену ему долго не было мужа с такою же нравственною доблестию. Со смертью Кулакова, при всей строгости досмотра со стороны бригадира Боброва, “просел кисель” и “тертый картофель потерял свою густоту”. Особенно повредился картофель, составлявший важный элемент при кадетском столе. После Кулакова картофель не полз меланхолически, сходя с ложки на тарелки кадет, но лился и “лопотал”. Бобров видел это и огорчался — даже, случалось, дрался с поварами, но никак не мог добиться секрета стирать картофель так, чтобы он был “как масло”. Секрет этот, быть может, навсегда утрачен вместе с Кулаковым, и потому понятно, что Кулакова в корпусе сильно вспоминали, и вспоминали добром. Находившийся тогда в числе кадет Кондратий Федорович Рылеев (14-го июля 1826 года), видя скорбь Боброва и ценя утрату Кулакова для всего заведения, написал по этому случаю комическую поэму в двух песнях, под заглавием “Кулакиада”. Поэма, исчислив заслуги и доблести Кулакова, описывает его смерть у плиты и его погребение, а затем она оканчивалась следующим воззванием к Андрею Петровичу Боброву:

Таков и есть Бобров на его единственном карандашевом портрете, “царь кухни, мрачных погребов”, “топленым жиром весь облитый, единственный герой Бобров”.

И еще один анекдот.

Бобров ежедневно являлся к директору корпуса Михаилу Степановичу Перскому рапортовать “о благополучии”. Рапорты эти, разумеется, чисто формальные, писались всегда на листе обыкновенной бумаги и затем складывались вчетверо и клались Боброву за кокарду треуголки. Бригадир брал шляпу и шел к Перскому, но так как в корпусе всем было до Боброва дело, то он по дороге часто останавливался для каких-нибудь распоряжений, а имея слабость горячиться и пылить, Бобров часто бросал свою шляпу или забывал ее, а потом снова ее брал и шел далее.

Зная такую привычку Боброва, кадеты подшутили над своим “дедушкой” шутку: они переписали “Кулакиаду” на такой самый лист бумаги, на каком у Андрея Петровича писались рапорты по начальству, и, сложив лист тем же форматом, как складывал Бобров свои рапорты, кадеты всунули рылеевское стихотворение в треуголку Боброва, а рапорт о “благополучии” вынули и спрятали.

Бобров не заметил подмена и явился к Перскому, который Андрея Петровича очень уважал, но все-таки был ему начальник и держал свой тон.

Михаил Степанович развернул лист и, увидав стихотворение вместо рапорта, рассмеялся и спросил:

— Что это, Андрей Петрович, — с каких пор вы сделались поэтом?

Бобров не мог понять, в чем дело, но только видел, что что-то неладно.

— Как, что изволите… какой поэт? — спросил он вместо ответа у Перского.

— Да как же: кто пишет стихи, ведь тех называют поэтами. Ну, так и вы поэт, если стали сочинять стихи.

Андрей Петрович совсем сбился с толку.

— Что такое… стихи…

Но он взглянул в бумагу, которую подал в сложенном виде, и увидал в ней действительно какие-то беззаконно неровные строчки.

— Что же это такое?!

— Не знаю, — отвечал Перский и стал вслух читать Андрею Петровичу его рапорт.

Бобров чрезвычайно сконфузился и взволновался до слез, так что Перский, окончив чтение, должен был его успокоивать.

После этого был найден автор стихотворения — это был кадет Рылеев, на которого добрейший Бобров тут же сгоряча излил все свое негодование, поскольку он был способен к гневу. А Бобров при всем своем бесконечном незлобии был вспыльчив, и “попасть в стихи” ему показалось за ужасную обиду. Он не столько сердился на Рылеева, как вопиял:

— Нет, за что! Я только желаю знать — за что ты меня, разбойник, осрамил!

Рылеев был тронут непредвидимою им горестью всеми любимого старика и просил у Боброва прощения с глубоким раскаянием. Андрей Петрович плакал и всхлипывал, вздрагивая всем своим тучным телом. Он был слезлив, или, по-кадетски говоря, был “плакса” и “слезомойка”. Чуть бы что ни случилось в немножко торжественном или в немножко печальном роде, бригадир сейчас же готов был расплакаться.

Корпусные солдаты говорили о нем, что у него “глаза на мокром месте вставлены”.

Но как ни была ужасна вся история с “Кулакиадою”, Бобров, конечно, все-таки помирился с совершившимся фактом и простил его, но сказал при том Рылееву назидательную речь, что литература вещь дрянная и что занятия ею никого не приводят к счастию.

Собственно же для Рылеева, говорят, будто старик высказал это в такой форме, что она имела соотношение с последнею судьбою покойного поэта, которого добрый Бобров ласкал и особенно любил, как умного и бойкого кадета.

“Последний архимандрит”, который не ладил с генералом Муравьевым и однажды заставил его замолчать, был архимандрит Ириней, впоследствии епископ, архиерействовавший в Сибири и перессорившийся там с гражданскими властями, а потом скончавшийся в помрачении рассудка.

Впервые напечатано в “Историческом ветнике”, 1885 г., № 1, под заглавием: “Один из трех праведников. (К портрету Андрея Петровича Боброва)”.

Мы откровенно высказали мнение свое о проекте устава земских учреждений, составленном министерством внутренних дел и находящемся ныне на рассмотрении государственного совета. Нам проект этот нравится; но люди, как водится и как следует тому быть, не все одинаково с нами смотрят на него. Так, например, по мнению “Московских ведомостей”, следовало бы передать местное управление одному сословию землевладельцев, как единственному способному общественному элементу взять управление в свои руки и обойтись без канцелярской опеки. В подтверждение своего мнения “Московские ведомости”, в № 162-м, говорят между прочим следующее: “Для примера возьмем не крестьян, между которыми волостные писаря пользуются такою бесспорною властью, — возьмем самый высший класс людей, не принадлежащих к классу землевладельческому или помещичьему. Пусть каждый купец скажет, могут ли купцы заведывать общественными делами, не подчиняясь влиянию канцелярий. Тут говорит не теория, а практика, самая осязательная. Приказный порядок господствует во всех присутственных местах, где заседают купцы. Выборные люди совершенно подчиняются секретарям, которым становится тем удобнее действовать, что они действуют за спиной присутствующих. Обвинять ли в этом наше купечество? Прогрессисты (?), пожалуй, припишут все это невежественности нашего купечества. Но эти невежественные люди довольно хорошо умеют заведывать своими торговыми делами, которые труднее и сложнее большей части общественных дел. Тут дело, стало быть, не в одной невежественности”. “Московские ведомости”, говоря это, слышат звон, да не знают, откуда он. Не только наше купечество и наши селяне, но и наше помещичье сословие, в заведывании общественными делами, всегда подчинились влиянию канцелярий; но ведь это потому, что таков уж был у нас порядок вещей, и его-то устранить имеет в виду проект министерства внутренних дел. Поэтому, вместо того, чтоб так или иначе противодействовать такой благой цели, и притом достигаемой вполне рациональными средствами, следует, нам кажется, благодарить тех государственных деятелей, которые заботятся и хлопочут, чтоб заменить отживший и несостоятельный порядок вещей новым, лучшим. Мы сами не из тех прогрессистов, которых, должно быть, разумеют “Московские ведомости”, и потому удивляемся поверхностности довода “Московских ведомостей”. Неужели они не подозревают, что подобный довод ничем не лучше известного довода крепостников, утверждавших, будто наши крестьяне должны оставаться в крепостном состоянии, ибо не созрели для освобождения.