Николай Лесков - Статьи

В последнем акте Огурцов приходит домой пьяным: он зашел по дороге в трактир с секретарем, напился, и теперь ему черт не брат. Под руку ему подвертывается товарищ его, Волосов, пришедший его поздравить с неожиданным счастьем; он на него кричит; а тут являются мать и дочь Баклановы — он и их распекает, в чем, впрочем, еще более отличается его мать. Добрую четверть часа со сцены только и слышите перебиваемое в два женские голоса: “я вас презираю”, “а я вас презираю”, и наконец мать Огурцова выговаривает Баклановой такое слово: “а ваша дочь целый век в девках просидит”. Бакланова вспыхивает, обращается к стоящему здесь же уродцу-канцеляристу Волосову, называет его как-то по имени и предлагает жениться на ее дочери, отставной невесте счастливчика Огурцова. Волосов, разумеется, согласен и просит у предлагаемой ему невесты позволение влюбиться в нее. Девушка одно мгновение затрудняется тем, что она была влюблена в брюнета, а теперь должна влюбиться в блондина (Волосов в белокуром парике), но тем не менее она согласна выйти за Волосова, и пьеса кончена при объявлении со сцены, что “это необразование, что это захолустье”.

Пьеса упала самым выразительным образом: ей шипели, шикали и даже слегка свистали; но тем не менее в репертуаре она назначена к повторениям и повторялась.

Вот и извольте удивляться, что люди толкутся у г-жи Гебгард да у Марцинкевича! Положительно незачем стало ходить на русские спектакли в Петербурге, и Белинский жестоко ошибся, утешаясь упадком сцены и репертуара в его время. Он применял к театру макиавеллевское правило: “чем хуже, тем лучше”, и надеялся, что продолжение тогдашнего плохого репертуара и плохого ансамбля в персонаже невозможно, что публика даст почувствовать нестерпимость такого положения. Но с тех пор, как Белинский выражал эти надежды, прошли годы; репертуар становился все хуже и хуже; ни одна из написанных хороших пьес, за исключением пьес Островского, на сцену не попадала; ансамбль персонажа расстроился и обеднял уж до последней степени, а между тем и теперь еще даже начала конца этому положению театров в Петербурге не видно…

Но возвратимся еще на минутку к помянутому нами “Захолустью”, чтобы по поводу его сказать еще два, надеемся, совершенно верные предположения.

Полюбовавшись пьесою г. Вильде, мы назвали ее самою плохою из пьес, которые мы когда-либо видали. То же самое, помнится, говорилось когда-то о пьесах гг. Дьяченки, Владыкина и Устрялова, у которого в одной даже есть лицо, сильно напоминающее вильдевского Лабадина: этот все лес покупает, а тот целую пьесу варил мыло и кончил тем, что не сварил, ибо, по пословице, мыло не со всяким сваришь. Пьеса г. Вильде, написанная после всех известных доселе пьес гг. Дьяченки, Владыкина и Устрялова, показывает, что, говоря о новом русском репертуаре, никогда не должно употреблять крайних выражений и говорить, что это вот пьеса “бездарнейшая”, ибо смелость авторов наверно может дать обществу вещь еще худшую и заставить взять сделанное определение назад. На этом пути авторы непревосходимы, и пьеса С. Н. Вечеслова новое и блестящее тому доказательство. Что бы вы вперед ни увидали на русском петербургском театре бездарного, знайте, что в запасе для вас есть еще бездарнейшее, и вы никогда в этом не ошибетесь. Замечательно, что обе эти пьесы и кончаются-то совершенно одинаково, и язвительность у них одна и та же: “Вот мол они каковы, барышни-то! Им что ни поп, то батько, лишь бы замуж выйти”.

Второе предположение также вызывается пьесою г. Вечеслова. В ней, как всякому, вероятно, очевидно, нет никакого такого содержания, чтоб его можно было представить и чтоб оно могло иметь интерес. Так себе, посватался писец за одну, а на другой женится, и ничего более. Это может быть везде: “в Глуши”, “в Захолустье”, в Петербурге на Песках, в Галерной гавани, в Москве на Самотеке — словом, везде, где есть писцы и приготовленные им в невесты барышни. Интереса такие события не имеют ни для кого, и, несмотря на то, все-таки их описывают в лицах и представляют. Серьезным довольно вопросом становится только одно: чего же после этого нельзя взять сюжетом для представления на Александринском театре? — Вероятно все, что вы хотите. В продаже на столиках есть теперь ничтожная книжонка, озаглавленная так: “Выгодная женитьба из жизни гражданских писцов”. Она написана в лицах, и в ней действия даже более, чем в “Захолустье”, — и она, стало быть, может быть сыграна, а если в исполнении ее будут участвовать один, два из наиболее талантливых и любимых публикою актеров, то может статься, что их будут и вызывать; а если пустить в эту пьесу хорошеньких актрис, то их непременно вызовут “за красоту”, за то самое, за что некоторые из учителей ставят хорошие баллы некоторым хорошеньким пансионеркам, стоющим по справедливости нулей, а получающим pour ses beaux yeux [97] За свои красивые глаза — Франц. четверки и пятерки. Все может быть представлено, что напишется, — кроме “Бориса Годунова” и т. п. вещей, достойных представления. А что пишется для театра? Не думайте, что письменность по этой части ограничивается тем, что вы слышите и видите: нет, она еще очень далеко простирается за эти пределы и достигает чудовищной пустоты или чудовищного безобразия. Человек, пишущий эти строки, по обязанности своей, как сотрудник журнала, читал как-то одну рукопись, которой, вероятно, кроме его и ее автора, никто более не читал и вряд ли будет когда-либо читать. Рукопись эта была театральная пьеса, комедия. Что же в ней изображалось? (Так как пьеса эта назначалась для печати, то содержание ее не секрет, и потом, если кто пожелает воспользоваться ее сюжетом и предвосхитить у автора его мысль, то я за это ответствую.) Изображалось вот что: поехал человек (отставной майор) с своею матерью (генеральшею) на Николин день в Колпино помолиться Богу; отстоял он, как видно из его слов, обедню, отстоял и молебен; пошли они потом вдвоем по ярмарке; стал накрапывать дождь; на ярмарке разные люди есть: тут и кружевница (роль, назначенная Линской), и саечник (Горбунову), и фокусник (Яблочкину), и ротозей (Озерову), и всякой всячины человеческой. Майор с матушкой мимо всего этого проходят, благородно, никого не трогают, и их никто не беспокоит. Заходят они потом, чтобы укрыться от дождя, в один дом, где домохозяин оказывается старым знакомым генеральши: он был провиантским поставщиком и нажился, ведя дела вместе с ее мужем, то есть, будучи оба своему отечеству патриотами, вместе обворовывали его армию и флоты. Теперь этот купец живет на покое; умен он, как Гостомысл, добр, как Тит милосердый, борода у него прозелень, очи светлые. Такие же очи и у дочери его, Груши. Это прекрасное семейство хлебосольнейшим образом принимает майора и генеральшу; майор не сводит глаз с девушки и… вы вот так и думаете, что он сделает ей предложение или хоть, по крайности, объяснится в страсти? — Ничуть не бывало! Он посидел и прощается, но на платформе дарит ей бирюзовое колечко и говорит, что, “уважая ее отца, он советует ей рубить дерево по себе”. Тут засвистит свисток, поезд от платформы поедет в Петербург, унося с собою майора и генеральшу, а купец с дочерью пойдут домой, и тем вся комедия кончится.