Николай Лесков - Статьи

— Ну, да ничего, — говорит старик Стахеев, находя, что такой променад вовсе не лишнее дело для петербургского нежохи, Новосельского.

Стахееву мало и заботы о Новосельском: это он говорит так, чтобы о чем-нибудь говорить, сойдясь за чайным столом с дочерью. Ему ровно нет никакого дела лично до Новосельского, но ему близка дочь его, Люба.

Стахеев сам о себе изъясняет, что он человек прямой, простой, воин, рубака, чтущий память своей покойной жены и нынче более всего любящий свою дочь, Любу; а Люба, по его наблюдениям, с некоторого времени что-то переменилась, закручинилась, не сбирает ему грибков и вообще тревожит его отцовское сердце.

— Ну, любишь ли ты Валерьяна Петровича? — спрашивает, между прочим, Стахеев дочь свою, едва решаясь выговорить ей эту фразу.

— Люблю, — отвечает ему смело и решительно девушка.

Отец и смущен, и тронут этою откровенностью, и, мешаясь в словах, пускается в рассуждение с дочерью: что такая за птица этот Валерьян Петрович Новосельский?

— Бог его знает! может быть, он нехороший, недобрый, неблагородный человек? — соображает старик.

— О, самый благородный, каких только свет создавал, — успокаивает его дочь.

Старик верит этому, но опять размышляет, что ведь не ровня им, не чета и не пара этот Новосельский.

— Да и за что он полюбил тебя? — говорит он дочери. — Ну, впрочем, конечно, он, может быть, понял, что ты будешь хорошая мать, хозяйка, что с тобою можно будет жить легко, счастливо, спокойно.

— О, нет, — возражает Люба, — он совсем не такого мнения о женщине. Он говорит, что призвание женщины заключается не в том, чтобы быть хозяйкой, что женщине открыта широкая дорога, что она должна быть общественною деятельницей.

— Ну, уж этого, — отвечает Стахеев, — я и не понимаю. Мудрены, мудрены, — заключает он, — становятся в наш век молодые люди! — А Люба все напевает ему, как мил их заезжий гость и как благороден; старик этому и начинает верить; но одно, говорит, худо: не думает ли он, что мы богаты, что у нас денег много?

— О, нет, папа! — отвечает дочь. — Валерьян Петрович не придает деньгам никакой цены: он говорит, что голова и руки человека — вот богатство; труд — вот обеспечение.

В это время неподалеку в стороне раздается выстрел, потом другой.

— Это наши охотники возвращаются — ружья разряжают, — говорит Стахеев и советует дочери велеть подогреть самовар.

Вскоре входят на террасу студент из семинаристов, Кузьма Иванович Новоникольский, и петербургский гость, Валерьян Петрович Новосельский.

Студент Новоникольский (г. Самойлов), в огромных охотничьих сапожищах, в полотняной увриерской блузе, со множеством карманов, подпоясан кожаным поясом и с ружьем на плече. Новосельский же — обыкновенным “душенькой-штатским”, каким актер, представляющий это лицо, является почти во всех своих ролях.

Понимая умом и постигая предчувствием, что один из этих двух лиц или даже, пожалуй, и оба они суть женихи, готовые внити с девою во брак гражданский, вы смотрите на них во все глаза, ловите тон их голоса, манеру разговора; замечаете каждую мелочь в их костюме и стараетесь узнать в них известный ассортимент ныне благополучно проживающих здесь и в провинциях гражданских женихов.

Пока Новоникольский молчит, вы ищете коренных статей петербургского гражданина в Новосельском; но это, однако, совсем не то, что вы имели надежду встретить, — это просто “душенька-штатский”. Ему для первого шага на сцене ни автор, ни актер не дали ничего характерного, и на него смотреть решительно нечего: ясное дело, что такому селезню не сманить с собою на гражданский брак ни долгохвостой павы, ни серой утицы-касатицы. Конечно, тут заранее говорилось, что Люба его любит; но в том-то и дело, что, как говорят, и на Любу разлюба бывает; да вообще, как знать, что тут произойдет и воспоследует, а только вы видите, что перед вами человек — швах.

Студент из семинаристов, Кузьма Иванович Новоникольский, — совсем другая история. Это Буй-тур, и гривка у него рыжеватая турья, и походка твердая — словно раздвоенным копытом ступает в торфяной грунт Беловежской Пущи. Поставив на крыльце ружье, он прямо садится к столу и тотчас ест, выпивает рюмку вина, опять ест и, вслушиваясь в рассказ Новосельского о каких-то неудачах в охоте, говорит:

— Это очень просто, потому что вы стрелять не умеете.

Сказано это внушительно: коротко, ясно, бесцеремонно.

Тон этот, как видно, натуральный или по крайней мере тон, давно усвоенный себе Новоникольским и далеко не нравящийся заезжему питерцу Новосельскому. Но Новоникольский не обращает никакого внимания на то, как кто принимает его слова. Когда он и Люба уходят, Стахеев, оставшись вдвоем с гостем, старается познакомить его поближе с личностью студента.

— Нужно знать его историю, — говорит он Новосельскому — Вы ведь ее знаете?

— Нет; я не знаком с его биографией, — отвечает Новосельский.

Стахеев спешит восполнить этот пробел в знаниях Новосельского и довольно неловко для условий сцены рассказывает ему всю биографию своего фаворита.

Из этой биографии мы узнаем, что Новоникольский шел тем самым тернистым путем, каким обыкновенно ходят все замечательные люди нашего времени, сочиненные беллетристами двух прекращенных русских журналов. Он сын отставного дьячка; учился в семинарии, где его беспрестанно “драли” без милосердия как Сидорову козу; наскучив такой “березовой школой”, он покинул семинарию и задумал поступить в университет. Но тут-то и стояли ковыка и ерок, которые надо было во что бы то ни стало перешагнуть. Новоникольский их и перешагивает: он знакомится с гимназистами, берет у них по знакомству книги и учится, а для хлеба насущного отыскивает себе какие-то занятия в каком-то суде, и проч., и проч. Наконец, Новоникольский стал на ноги, сделался медицинским студентом, кончает в нынешнем году курс и живет уроками. Средства его уже поправились до такой степени, что он недавно даже сорок рублей послал домой на покупку коровы и при этом сказал Стахееву, что это он “оброк посылает”.

— Прекрасный человек! — говорит в заключение биографии Стахеев, отнимая некоторым образом у зрителя право составлять собственное мнение о прекрасности Новоникольского и навязывая эту свою рекомендацию лицу, представляющему в пьесе известный тип людей нашего времени.

— Все мы его любим, — говорит Стахеев, — все, а одна наша соседка, этакая эмансипированная женщина, которая курит, пьет, как гусар, верхом на лошади по-мужски ездит и стрижет в кружок волосы, даже вздумала за ним ухаживать…

— Скажите, пожалуйста! — перебивает Новосельский.

— Да-с, — говорит Стахеев, — это презабавная история, как он от нее отбивается; все мы хохочем, и даже Люба, уж на что кажется несмешлива, и она смеется.