Алексей Цветков - Антология современного анархизма и левого радикализма

Все, что не убивает Власть, укрепляет ее; и все, что Власть не убивает сама, ослабляет ее.

Чем больше требования сферы потребления начинают вытеснять требования сферы производства, тем скорее тоталитарное правительство уступает место правительству либеральному.

С расширением демократического права потребления расширяются соответственно права крупнейших групп народа на распространение своей власти (в разных степенях, разумеется).

Как только люди поддаются гипнозу Власти, они ослабляют себя и, вместе с тем, снижается их способность к протесту. Таким образом, Власть усиливается, это верно, но в то же время она низводится до уровня потребления, к потреблению, как таковому, и благодаря этому она рассеянна и при случае легко уязвима. Момент трансцендентного является составной частью этой диалектики силы и слабости. И поскольку задача радикальной критики, несомненно, состоит в определении этого момента и разработке тактики ниспровержения Власти, глупо было бы игнорировать изобилующие вокруг нас факты, дающие повод для подобной критики. Трансцендентность сидит верхом на противоречии, разделяющем современный мир, пронизывающем сводки новостей и, несомненно, накладывающем отпечаток на наше поведение. Это противоречие между бессильным протестом, т.е. реформизмом, и протестом бурным, т.е. нигилизмом (который, в свою очередь, делится на два типа — пассивный и активный). Распространение иерархической Власти, несомненно, расширяет сферы влияния этой власти, но одновременно снижает ее авторитет. Все меньше людей остается за чертой, за которой живут бомжи и паразиты, но одновременно все меньше людей испытывают пиетет перед работником, монархом, лидером или правителем, и, несмотря на то, что все большее количество людей живет и выживает благодаря социальной организации, все больше появляется людей, которые в грош ее не ставят. Каждый ведет свою особую борьбу за выживание в этом мире. Из этого можно сделать два вывода:

а) Во-первых, индивидуум есть не только жертва атомизации общества, он также и жертва раздробленности власти. Сейчас эта субъективность выступила на историческую арену, с тем чтобы немедленно подвергнуться атаке и стать поводом для самых решительных революционных требований. Отныне построение гармонического общества требует революционной теории, основанной не на принципах коммуны, а наоборот, исходящих из субъективности, или, иными словами, основанной на частных случаях, на жизненном опыте индивидуумов.

b) Во-вторых, сильная раздробленность сопротивления и протеста ведет по иронии судьбы к противоположному результату, поскольку воссоздает те условия, которые являются предпосылками глобального протеста. Новое революционное сообщество вовлекается в цепную реакцию, перетекающую из одной субъективности в другую. Построение общества, состоящего из одних индивидуумов, знаменует собой обратную перспективу, без которой невозможна никакая трансцендентность.

В конце концов идея обратной перспективы овладевает умами масс. Каждый видит комфорт, но не имеет его. Близость к смерти призывает жизненные силы к мятежу. И так же, как привлекательность далеких пейзажей теряется по мере приближения к ним, эффект перспективы теряется по мере приближения предмета к глазу. Окружая людей декорациями предметов в неуклюжей попытке подменить этими предметами самих людей, Власть неизменно вызывает недовольство и разочарование. Зрение и мышление спутаны, ценности размыты, формы расплывчаты, и нам все трудней сфокусировать глаз, словно мы рассматриваем картину, уткнувшись в нее носом. Между прочим, искажение перспективы в изобразительном искусстве (Учелло, Кандинский) напрямую связано с изменением перспективы в общественной жизни [21]. Ритм общества потребления создает такое умственное пространство, в котором далекое и близкое неотличимы одно от другого. Сама жизнь вскоре поможет человечеству в его борьбе за вступление в то состояние свободы, к которому оно стремилось. Хотя бы это стремление уже и было дискредитировано теми самыми швабскими еретиками, о которых упоминает Норман Кон в книге «В погоне за Тысячелетием», говоривший, «что они взобрались выше самого Господа Бога и, достигнув самой вершины Божественного, отвергли Бога. Зачастую такой адепт заявляет, что «более не нуждается в Боге».

Почти любое революционное движение несет в себе стремление к полным переменам, но до сих пор почти все революции преуспевали только в изменении некоторых деталей. Как только вооруженные люди отказываются от своей собственной воли и начинают исполнять волю своих идеологов и вождей, они теряют контроль над ситуацией и сами коронуют своих тиранов. В этом и заключается коварство раздробленной Власти: она порождает фрагментарные революции, революции, лишенные обратной перспективы, отрезанные от цельности и парадоксальным образом обособленные от пролетариата, который и является их вершителем. Ни для кого не секрет, что тоталитарный режим является той ценой, которую приходится платить, когда требование полной свободы исключается, как только выиграно несколько мелких фрагментарных свобод. Но разве могло быть по-другому? Люди толкуют в связи с этим о фатальности, о проклятии: революция пожирает собственных детей и т.п. Разве поражение Махно, подавление Кронштадтского мятежа, убийство Дурутти не были большими буквами вписаны еще в структуру первоначальных большевистских ячеек, а возможно, и в авторитарную позицию Маркса в Первом интернационале? «Историческая необходимость» и «интересы государства» — это только красивые слова для того, чтобы вожди революций могли легитимировать свое отступление от первоначальной революционной идеи, свое отречение от экстремизма.

Отречение есть отказ от трансцендентности. А политика дискуссий, частичное отступление и поэтапные требования — это как раз то, что закрывает дорогу трансцендентному. Самая страшная бесчеловечность — не что иное, как результат подавленных желаний освобождения, погрязших в компромиссах и похороненных в пластах последовательных жертв. И либерализм, и социализм, и большевизм — все выстраивали новые тюрьмы под вывеской свободы. Левые комфортно борются за свое влияние в пределах возможного, искусно продвигаясь к этой жалкой цели, размахивая красными флагами, вспоминая о баррикадах и великих революционных событиях прошлого. В этом смысле когда-то радикальные стремления были вдвойне преданы и дважды похоронены: сначала их умертвили и закопали, а затем вырыли снова и использовали как вывеску. «Революция» процветает повсюду: рабочие-священники, священники-наркоманы, коммунисты-генералы, красные самодержцы, профсоюзные лидеры в совете директоров... Радикальный шик прекрасно гармонирует с обществом, которое торгует пивом «Красный бочонок Уотни» под лозунгом «Да здравствует красная революция!»