Николай Егоров - Каменный Пояс, 1982

— Конечно, нет! — смутился я.

— Не красней… А я думал, из-за этой фифочки ты теперь с нами знаться не будешь. «Воспитанные люди, когда приходят в дом, здороваются»… Подумаешь, краса-а-вица…

— Что ты, Сарыч, она неплохая девчонка, — я обернулся за помощью к Туману.

— «Когда сердце стучит о любви, когда голос поет о тебе», — Воробышек декламировал стихи, которые я не успел убрать со стола. — Это ты для той пишешь? Тю-тю-тю… Влюбился, что ли?

— Не влюбился, — смущенно залепетал я. — Просто песню про любовь пообещал ей написать.

— Вот это молодец! Вот это друг! — заехидничал Сарыч. — Мы с тобой сколько пудов соли съели? Забыл, что ли, как из воды тебя вытаскивали? Как волокли, когда ты ногу растянул? Хоть бы спасибо сказал. А тут увидел бабью юбку и сразу — стишки, песенки. Впрочем, ты можешь искупить вину. К субботе чтоб было и про нас. Общая наша песня. Понял?

Они не попрощались, только Туман подмигнул мне: мол, работай, не падай духом.

Было десять минут шестого… Мой строгий костюм бросался в глаза прохожим, и казалось, что все смотрят на меня. Начинал сыпать дождь, по пруду бежала рябь. Рыбаки погоды не замечали, и я позавидовал им: вот ведь сидят себе — и никаких проблем. Трамваи двигались один за другим, а Светлана все не показывалась, и я уже горько подумал, что свидание не состоится. Но чудо все же свершилось. Света, будто понимая мое состояние, ласково поздоровалась, взяла меня под руку, звонко засмеялась, и мне стало легко; почувствовал себя умным, уверенным в себе. Меня словно прорвало после того молчания в Оазисе. Я говорил о классе, расхваливал город, не забыл представить и всех ребят из нашей компании. Света внимательно слушала, поеживаясь от внезапно опустившейся измороси, потом вдруг спросила:

— Зачем ты с ними дружишь?

Я пожал плечами, мол, друзей не выбирают. И только потом понял, что вел себя предательски по отношению к ним. И опять-таки, размышляя впоследствии о моем знакомстве со Светой, стремился понять, была ли любовь. Я ждал свиданий, радовался прикосновению ее руки к своей, наслаждался ее голосом, но где-то подспудно выплывала мыслишка: она же играет со мной. Для чего только? Утвердиться в собственной власти? Доказать свою исключительность? Ведь именно она при нашей второй встрече настояла, чтобы песню для нее я спел в Оазисе, в присутствии ребят.

Это были мои худшие дни. Кое-как отвечал уроки, едва не схватил двойку по литературе: учительница просто пожалела меня и ничего не поставила. Но почему-то после такой встряски родилась первая строчка песни для ребят: «Значит, есть, что сказать, если мы собираемся часто». Вечером песня была закончена: все встало на места — и слова, и мелодия. Наверное, снизошло на меня вдохновение, потому что получалась и песня о любви.

Заглянул Туманов.

— Слушай, может, тебе помочь? Я тут кое-что сочинил.

Генка пел про горы, а я думал: «Все ясно, лучше гор могут быть только горы…»

— Прости, Туман, — сказал я, — но моя тоже готова. Мне кажется, она больше подойдет.

— Спой…

— Нет, потом. Всем вместе!

Я скрыл от него, что есть уже песня и для Светы. А может, зря? Что-нибудь общими усилиями придумали бы.

Как мне хотелось изменить место свидания со Светланой! Пусть льет дождь, пусть сыплет град! О том, что будет, когда ребята и Света встретятся в Оазисе, думать не хотелось.

Метелкин скучал. Я привычно приветствовал его:

— Жив, курилка!

Тогда обычно следовало: «Тогда закурим!» Но сейчас курить не хотелось. Я подобрал подходящий камушек, удобный для сиденья, устроился. Тронул струны, и они послушно отозвались аккордами. Я еще не знал, что случится дальше, но гитара, наверное, знала. Когда сквозь кусты протиснулась Света, а за ней ребята, я растерялся.

Посмотрел на Тумана— он потупил взгляд. Эх, Генка! Знал бы ты, что я чувствую себя голодным ослом между равными охапками сена. Я прижался спиной к Метелкину, подождал, когда усядутся ребята, и ударил по струнам: играй, гитара, выбирай сама мелодию, выбирай!

Светлана сидела, обхватив колени и впившись взглядом в мои дрожащие руки. Косой солнечный луч освещал ее бледное лицо, четко очерчивал колючие ресницы. Она слегка щурилась, и это придавало глазам какой-то неземной оттенок.

Сарыч, как настороженный зверек, смотрел то на нее, то на меня. Маленький Воробьев улегся на траву, уже пожелтевшую, — конец сентября ведь. Туманов отстраненно ковырял ледорубом в валуне. Я знал: Генка единственный, кто не осудит меня, какую бы песню я ни спел.

Вблизи защебетали пичужки, а я все не решался начать, медленно перебирал струны. Долго так продолжаться не могло. Но какую бы песню выбрать? Жестко укололи глаза Светы, и я призывал, отчаявшись: не молчи, гитара!

Сначала показалось, что пространство Оазиса заполнила мелодия любви, но едва настало время запеть, как я понял, что где-то напутал, а исправить уже невозможно. С языка сорвались слова: «Значит, есть, что сказать, если мы собираемся часто!» Потом зло, отчаянно продолжил: «Наши струны звенят, как бокалы звенят на пирах!!!»

— Ур-р-аа! — завопил Сарыч. — Наша взяла!

Его нисколько не интересовала песня, важно, что победила компания и раскольник вернулся в лоно ее. Света поднялась и медленно побрела из Оазиса, такая беззащитная, что я не выдержал и ринулся за ней, но резкая рука Сарыча остановила:

— Будь мужчиной!

С этого дня медленно, но неотвратимо стала остывать дружба с ребятами.

Дядя Митя умер прямо на совещании.

Мать, с запавшими глазами, осунувшаяся, так и не сняв пальто после похорон, сидела на диване и бессознательно разглядывала узоры половика. Я мерял шагами пол: от стены до стены — четыре шага.

— Мам…

Она не шелохнулась, словно находилась еще там, на кладбище, или еще дальше — в той жизни, в которой дядя Митя был живым. Я сел рядом и обнял ее:

— Ну, мам, очнись!

Впервые я заметил у нее седые волосы.

— Да-да, сынок, сейчас… Сейчас… Ты, наверно, голоден?

— Не надо, мама, сам приготовлю… Буду устраиваться на работу.

Мое заявление заставило ее встрепенуться.

— Куда работать? Как работать? А школа? Ты, Саня, что это надумал-то… Ведь полгода осталось, дотяни уж.