Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

Прочитав повесть Платонова, Сталин наотмашь красным карандашом на первой странице начертал свою высочайшую резолюцию: «Сволочь!» В подзаголовке – «Бедняцкая хроника» первое слово зачеркнул и написал – «кулацкая».

Так Сталин оценил не конкретную повесть Андрея Платонова, так он зачеркнул все его творчество – и прошлое, и будущее.

Распорядился вызвать к себе Фадеева и В. Сутырина, также активного (без тормозов) рапповца. В кабинете сидели Калинин, Ворошилов, Молотов и еще кой-какой партийный люд.

Фадеев и Сутырин стояли чуть в стороне. У Сталина в руке «Красная новь» с повестью Платонова.

Спросил Фадеева:

– Вы редактор этого журнала? И это вы напечатали кулацкий и антисоветский рассказ Платонова?

Фадеев ответил (серый, как застиранная рубаха):

– Товарищ Сталин! Я действительно подписал этот номер, но он был составлен и сдан в печать предыдущим редактором. Но это не снимает с меня вины, все же я являюсь главным редактором и моя подпись стоит на журнале.

– Кто же составил номер?

Фадеев сказал…

Тут же привезли в кабинет Сталина И.М. Беспалова, бывшего редактора. От страха не мог стоять – ноги подкашивались.

Сталин сощурился:

– Значит это вы решили напечатать этот сволочной кулацкий рассказ?

Редактор лишь что-то мычал бессвязное. Он был на грани обморока. Его увели.

Сталин подвел итог: приказал Фадееву написать разоблачающую Платонова статью и напечатать ее в ближайшем номере того же журнала.

Фадеев был человек исполнительный. Уже через несколько дней довольно объемная его статья «Об одной кулацкой хронике» была написана. Таков он был, будущий главнокомандующий советскими писателями: сам же взял у Платонова повесть, напечатал ее, а затем обгадил не столько даже сочинение Платонова, сколько себя самого. Он сам себя высек, как та унтер-офицерская вдова.

Статья Фадеева была грубой и доносительной. Платонова он с ног до головы обклеил расстрельными ярлыками. Он как бы красовался собственной срамотой и искренне не понимал, что если Платонов и пошел поперек «линии», то сам он пошел поперек стыда и совести * * Жена Платонова рассказывала И. Крамову, как однажды – это было за несколько дней до самоубийства Фадеева – она увидела его на Тверском бульваре. Она сидела с дочкой на скамейке. Фадеев прошел мимо них, потом вернулся и прошел позади скамейки; снова вернулся. Она видела его отчетливо и с напряжением ждала: неужто подойдет (Они уже несколько лет не здоровались после того, как она однажды сказала ему в глаза: «сволочь»). Но он не подошел. Духу не хватило. Была уверена, что бывший генсек приходил прощаться. .

Сегодня читать эту статью Фадеева невозможно: стошнит…

О разговоре Фадеева со Сталиным в литературных кругах узнали мгновенно, и доброхоты, встречая Платонова, пряча сочувственные глаза, говорили: «Скоро тебя…» Циники же похохатывали, коломбуря: «Это пойдет ему впрок».

Нет, Платонова не расстреляли, не посадили, но из литературы за ненадобностью выкинули мгновенно. В подобных ситуациях система сбоев никогда не давала.

На Платонова насели не вдруг, но сразу.

4 июня 1931 г. пленум РАПП принял резолюцию, в ней повесть «Впрок» расценили как проявление «активизации враждебных элементов на литературном участке идеологического фронта». А июльский пленум РАПП зачислил Платонова, припомнив заодно и «Усомнившегося Макара», в «агенты буржуазии и кулачества в литературе».

Поносили Платонова и «Литературная газета» (статья А. Селивановского от 10 июня 1931 г.), и «Правда» (статья В. Дятлова от 18 июня 1931 г.). В. Дятлов бил в поддых: он обвинил Платонова в «правом уклоне» и в «кондратьевщине». А это – почти гарантированная «зона», ибо к лету 1931 г. по делу Трудовой крестьянской партии были уже осуждены более 2000 человек. Их обвинили в попытке «свержения советской власти». В. Дятлов по сути рекомендовал пополнить этот список Платоновым.

Платонова более всего оскорбляло то, что его, сына рабочего, практически чистопородного люмпена, какие-то Авербахи, Фадеевы и Либединские пролетарским писателем не считали. В это время журнал «На литературном посту» распространил среди писателей анкету – «Какой нам нужен писатель». Свой вопросник получил и Платонов. Решил объясниться со своими хулителями через эту анкету.

27 июня 1931 г. Платонов заполнил свой экземпляр анкеты. Он писал в ней, что «новый писатель», в отличие от прежнего, «все более становится пролетарием». «Чистым» современный писатель быть не может. И поясняет: «Он должен иметь политехническое образование и броситься в гущу республики». Сожалеет, что не может пока писать так, «как необходимо пролетариату и мне самому».

И хотя это «объяснение» более напоминает капитуляцию, ответ Платонова так и не напечатали. Он был уже «за штатом» советских писателей и мнение его уже никого не интересовало.

24 июля 1931 г. Платонов пишет Горькому. Думает, что тот поймет, защитит: «Я хочу сказать Вам, что я не классовый враг, и сколько бы я ни выстрадал в результате своих ошибок, вроде «Впрока», я классовым врагом стать не могу, и довести меня до этого состояния нельзя, потому что рабочий класс – это моя родина, и мое будущее связано с пролетариатом… Мне сейчас никто не верит – я сам заслужил такое недоверие. Но я очень хотел бы, чтобы Вы мне поверили… Я не классовый враг…»

Грустно читать подобное, да еще в письме к человеку, как раз в то время публично прославлявшего и коллективизацию, и все подряд политические процессы. Платонов был в отчаянии, а, отчаявшись, можно согласиться с чем угодно.

Почитаем еще это письмо-самооговор: признал Платонов «после опубликованных критических статей», что его повесть «принесла вред». А его намерения остались как бы и не при чем: «…хорошие намерения, как известно, иногда лежат в основании самых гадких вещей». Ответственности за «Впрок» с себя «не снимает». И поясняет пролетарскому гуманисту: «Это значит, что я должен всею своей будущей литературной работой уничтожить, перекрыть весь вред, который я принес, написав “Впрок”».

И далее. Если ему только дадут такую возможность, то он уничтожит «Впрок» «будущей работой». Ему горько, что написал вещь «обманную» и «классово враждебную».

И в конце: «Я хотел бы, чтобы Вы поверили мне. Жить с клеймом классового врага невозможно».

Платонова сломали. Сломали его волю, причем так сильно, что он перестал ощущать ту боль, которая еще совсем недавно саднила душу и не успокаивалась, пока он не выплеснет ее на бумагу. Теперь он был неотличим от любого советского человека – как и всех, его загипнотизировал страх и он перестал болеть душой.

Но талант-то его необыкновенный при нем остался! Что бы там ни было, но идею выше совести художника, производственный план выше любого самого ничтожного человечка он поставить не мог. И когда первое оцепенение от навалившихся на него напраслин прошло, Платонов доказал это всем своим творчеством после убойного для него 1931 г.