Геннадий Сосонко - Диалоги с шахматным Нострадамусом

«Я не чувствую себя старым, у меня еще достаточно энергии. Единственная разница между мной в тридцатилетнем возрасте и сегодняшним заключается в том, что тогда я всегда находился в прекрасной форме, а сейчас форма переменчива: порой нахожусь в ней, порой нет», — говорил Карпов, когда ему исполнилось пятьдесят. Ему трудно признать, что возраст — объективный фактор, с которым нельзя не считаться, а «переменчивая форма» как раз и есть следствие возраста.

В июле 2003 года сорокалетний Каспаров сказал: «Мои последние, далеко не лучшие результаты, по-моему, абсолютно не связаны с моим возрастом... Самая большая разница междумной 20-летним и мной 40-летним — в моей шевелюре. Точнее, в ее цвете и пышности».

С последним утверждением трудно не согласиться, хотя разница, конечно, не в шевелюре, а в том, что находится под нею. Оглядываясь на пройденный путь и объявляя о своем уходе из шахмат, Каспаров признавал: «Я помню некоторые сыгранные мною великие партии и помню, что был очень, очень возбужден перед игрой. Я чувствовал, что во мне бушует огромная энергия. К сожалению, это осталось в прошлом. Совершенно очевидно, что человек с возрастом утрачивает способность к концентрации».

Я уже не играю в шахматы. Или почти не играю. Нельзя же принимать всерьез две-три партии в год клубного чемпионата страны, когда я сажусь за доску, только если команде грозит вылет во второй дивизион или, наоборот, забрезжили шансы на переход в премьер-лигу. Но даже играя только эти партии, я уже заранее чувствую нарастающую нервозность, усиливающуюся во время самого процесса, раздражение на судью, вошедшего в «поле» моей партии, на громко переговаривающихся между собой игроков, пока их соперники думают над ходом, на партнера, сделавшего неосторожно (и неумышленно, конечно) резкое движение или помешавшего ложечкой кофе, на постоянно открывающуюся дверь в зал, на луч солнца, падающий на доску. Наконец, на соперника, когда тот, почти не думая, делает ход, который я даже не принимал во внимание, рассчитывая варианты. Рассчитывая варианты? Так ли это? Мышление шахматиста в возрасте очень напоминает манеру игрока в снукер. Он видит, разумеется, весь стол, конфигурацию шаров на нем, понимает, что где-то — шары разбросаны, в дальнем углу — опасная ситуация и один неосторожный удар может стоить сразу целого фрейма. Но более чем на два хода вперед он не рассчитывает — знает из опыта, что и этот, пусть несложный, шар надо еще забить, чего там на будущее загадывать. Так и пожилой шахматист чаще всего старается свести свои расчеты к минимуму, полагаясь на опыт, стараясь по возможности «делать ходы рукой». Увы, этого далеко не всегда бывает достаточно. И первый, кто замечает это, — сам игрок. Следствие — отвращение к самому себе, когда делаешь второсортные ходы, понимая это часто в процессе самой игры. Проверка на компьютере почти всегда вносит дополнительные отрицательные эмоции. Даже после партии, на первый взгляд казавшейся логичной, сознаёшь, какое количество брака было допущено, сколько возможностей, о которых даже не подозревал в ходе игры, осталось за кадром, — и какие-либо иллюзии развеиваются окончательно.

К тому же старым шахматистам труднее приспособиться к новым веяниям игры, в то время как молодые впитывают всё естественно и очень быстро. Иногда создается впечатление, что они многое знали об игре еще до рождения. Это явление известно в природе. Все знают, например, о чудесном перелете птиц с севера на юг. Непостижимо, как летят они много тысяч километров, не сбиваясь с пути. Но еще чудесней станет для нас этот перелет, когда мы узнаем, что первыми улетают на юг не старые, знающие дорогу птицы, а вчерашние птенцы, никогда не летавшие и не знающие даже страну, в которую улетают! Молодые птицы, всего шесть месяцев назад как вылупившиеся из яиц, первыми снимаются с насиженных мест и без ошибки летят путем своих предков.

Набоков утверждал, что писателю наступает конец, когда его начинают одолевать вопросы типа: что такое искусство? кому это всё нужно? и т.д.

Шахматисту приходит конец, когда он говорит себе, что помимо шахмат в мире есть много других интересных вещей: столько непрочитанных книг, неуслышанных симфоний, неувиденных стран и много еще всего. Потому что для успеха в шахматах, даже при наличии таланта и неустанной работы, требуется еще полное подчинение себя поставленной цели и искренняя вера, что ослабленная позиция вражеского короля, который должен подвергнуться комбинированной атаке, и есть цель и смысл всего существования. И это — главное, без всяких почему и зачем.

Нельзя стать узким специалистом, не став в строгом смысле болваном, говорил Бернард Шоу, и определенный смысл в его словах есть, конечно. Любимец Голландии, один из самых выдающихся футболистов нашего времени, харизматический Йохан Круифф сказал как-то, что на протяжении долгих лет всегда брал с собой в поездки одну и ту же книгу, но ни разу ему не удалось пойти дальше двадцатой страницы. Когда у него спросили о названии книги, он, как ни силился, не мог его вспомнить...

Когда я читаю в интервью молодых талантов, что они решили окончить институт, дабы обеспечить себе тылы в случае неуспеха в игре, а некоторые уже приступили к реализации этого плана, я, уважая их решение, мысленно вычеркиваю их имена из больших шахмат.

Трагедия шахматиста заключается в том, что, несмотря на полную самоотдачу, абсолютный режим и искреннюю любовь к игре, успехи у него будут встречаться всё реже и реже, а число неудач возрастет. Но, может быть, он утешится, взяв себе за образец японского самурая, хорошо знавшего: сколько бы сражений он ни выиграл и как бы много наград ни получил, в конце его ждет трагическая судьба. И судьба эта не будет результатом ошибки или невезения (хотя и это может иметь место), — трагичность заключена в самом сценарии человеческой жизни. Так и шахматист - презрев мысли о том, что ожидает его в будущем, должен смело смотреть в глаза настоящему, просто наслаждаясь оригинальной идеей, красивым маневром, новым турниром. Выпавшему мгновению сыграть партию в шахматы.

В любой области только фанатично преданные делу люди могут добиться больших высот. Даже замечательный талант без страстного желания превращается в посредственность. Великим же делает только редкое соединение таланта и фанатизма. Но за подчинение жизни только одной цели надо платить, жертвуя чем-то другим, и вопрос: что же правильно? — сводится к вечному вопросу о смысле жизни самой.

Через несколько мгновений после того как мой противник сделал свой тридцатый ход, отключился свет. От чьего-то глубокого дуновения все огни в Сьенфуэгосе были потушены, и мы оказались в кромешной тьме. Даже человек с очень слабо развитым воображением понял бы сокровенный смысл случившегося: сама природа содрогнулась под тяжестью греха, совершенного моим соперником своим последним ходом. (То, что я на Кубе был настроен апокалиптически, объясняется не только моим подавленным настроением вследствие неудачной игры в турнире. Скорее причина лежит в другом: там я известен под именем Иоханнеса Доннера, которое они попросту переписали из моего паспорта. Что ж, это имя, которого я не должен стыдиться. Полагаю, что даже имя Родригеса — Орест уступает Иоханне-су: ведь именем Иоханнес я обязан «Откровениям Иоанна Богослова», и оно уж никак не хуже какого-нибудь Фридриха.)