Михаил Гефтер - Мир миров - российский зачин

нарочитого и предосудительного ни в утверждении, что худшее и

поныне однояйцевый близнец прогресса, ни в допущении, что именно

то, что сегодня более всего мрачит взор, таит в себе самый

существенный задаток перемен, выводящих нас не только за пределы

досрочно окончившегося века, но и за рубежи по меньшей мере двух

уже исполненных тысячелетий. В качестве человека, у которого

достает трезвости, чтобы измерить отпущенные ему сроки, я все же

рискну поделиться с вами некоторыми соображениями, сжатый смысл

которых может быть выражен словами: Третьего тысячелетия не будет.

Не будет в метафорическом и, тем самым, в доскональном смысле. Это

не заклинание и даже не прогноз. Скорее - реакция на расхожие

высказывания, авторы которых доверяются внешней схожести

происходящего с тем, что уже случалось и в конечном счете как-то

устраивалось, возобновляя человеческое существование на новом

витке. Почему же не повториться этому в 1990-х? А что помехою

переизбыток ли достатка при кричаще неравном доступе к нему? Либо

заново перекрывающее все межчеловеческие перегородки деление на

свое и чужое, при том, что самая чуждость не требует ни

разъяснений, ни доказательств, заявляясь в качестве всеобщей

отправной точки? Или, наконец, помехою - экспансия прошлого,

которое отказывается служить обыкновенным прологом, настаивая на

входе в будущее таким, каково оно есть - необратимым и

неисправимым. Не здесь ли источник последней земной схватки - в

разъединении человека и Времени? И не окажутся ли люди погребенными

под рассыпающейся храминой ВСЕМИРНОЙ ПОСТУПАТЕЛЬНОСТИ? А может,

именно ей - и только ей - пришел конец? Конец истории, но не

человеку. Род Homo, наверно, сохранится, совершив непомерное усилие

возврата в эволюцию. Жизнетворящее разнообразие малых человеческих

миров придаст нестесненную связность большому Миру, заново

космическому в земных границах. Идея же человечества, кумир

ЕДИНСТВЕННОГО ЕДИНСТВА, который веками вдохновлял людей, требуя от

них жертв без числа, этот кумир будет даже не сокрушен, но

похоронен с почестями. Идея человечества станет вновь навещать наши

сны, уступив (навсегда!) дневную явь аритмии повседневных

существований, где человек только и способен быть сувереном самого

себя. Я понимаю, что это звучит декларативно. И, конечно же, не

этими словами доступно остановить бритоголового осквернителя

еврейских могил, либо импровизированных лидеров, разжигающих

страсти организованных скопищ зыком: Вон иностранцев!, или тех

владельцев множительных аппаратов, которые еще в 1990-м году

внушали делегатам партийного ареопага в советской столице: Нам

нужен новый Гитлер, а не Горбачев. Встает вопрос - а допустимо ли

вообще в этих, как и во множестве других случаев, полагаться на

образумление Словом? Мы подошли здесь к роковому пункту. Ибо за

вычетом слов существует лишь сила. Сила, воплощенная в законе. И

сила, превышающая закон. Тогда, в 1933-м году, достало ли бы одного

лишь закона, чтобы воспрепятствовать нацистской диктатуре? А если

нет, ежели его не хватило бы, даже если б его служители не были

скованы бессилием классового эгоизма и геронтологическими страхами,

то можно ли, оглядываясь назад, представить себе коалицию Фемиды и

ревнителей будущего, притом (не забудем) радикально расходящихся в

представлениях об этом будущем?.. Школьные малолетки

провинциального города, я и мои сверстники ждали тогда со дня на

день сводок о баррикадных битвах на немецкой земле. Сегодня,

признаться, я немногим мудрее того четырнадцатилетнего мальчика с

пионерским галстуком и значком международного слета в Галле,

которым я особенно гордился, хотя и не был там. Я и сейчас не мыслю

справедливости, в истоках которой не было бы самоотреченного

подвига равенства. Я и сейчас воспринимаю свободу как радостную

возможность облегчить участь того, кто рядом и совсем далеко. Но я

и узнал немало того, что наливает ноги свинцом, а на место прежних

упований ставит не оборотней их, не мнимости скоропостижного

прозрения, а мучительные и неуходящие вопросительные крючки, как

иронически именовал их Пушкин, впрочем, быть может, ощущая их

близость к тем вервиям, на которых вешали людей. В самом деле,

разве в оплату за знание не входят гибели, и кто ведет их подсчет?

Я знаю теперь, что солдаты немецкого вермахта не только убивали, но

и погибали, притом что гибель уносила и в них разум и совесть. Я

знаю, что антигитлеровская коалиция держав в существеннейших

отношениях не совпадала с антифашистской войной простых людей и что

долгу преданный рядовой Василий Теркин был потенциально опаснее

Сталину, чем герой Московской битвы генерал-перебежчик Андрей

Власов. Я знаю, что в единодушной Ялте гнездилась бацилла холодной

войны, а нюрнбергская Немезида оставила неназванной ту скрытую в

человеческих сердцах вину вынужденного соучастия, вину запоздалого

отказа, которая, будучи неискупленной, да и просто непонятой,

сегодня пьет кровь живых во имя мистифицируемых предков. Кто

отважится доказать, что фашизм конца века XX - всего лишь атавизм,

и что в его человекоубийственных поползновениях не скрыта тайная

тоска и отчаяние людей, склонных видеть вокруг себя анонимную

опасность, притом направленную против них лично? Но ведь в сущности

это не так уж ново. Европейскими столетиями исторические часы

отбивали сроки для всех. Укладывайтесь! Поспешайте! XX век довел до

края и исподволь взорвал эту ситуацию. На наших глазах исторические

часы не вовсе остановились, но - застряли на без пяти минут

двенадцать. Уже несколько человеческих генераций вступили в жизнь

под знаком замирающего времени. А тот непридуманный раскол Земли на

два вожделеющих ее мира превратился - в свою очередь - в дуумвират

заиндевевшего времени, который на техническом арго Лос-Аламоса и

Арзамаса-16, вашингтонского Белого дома и московского Кремля стал

именоваться гарантированным взаимным уничтожением. Сегодня со всех

амвонов и кафедр слышится отходная холодной войне. Не торопимся ли?

Я не ставлю под сомнение договоры и джентльменские обеты. Даже

кровожадным трудно переспорить ныне бюджет и экологию. Меня волнует

другое. Справится ли психика человека, приученного к ОТОДВИНУТОЙ

СМЕРТИ и к замерзшему времени, с внезапным переходом к просто

жизни, изо всех пор которой так легко вынырнуть первозданным

страстям и страхам, некогда разогнавшим людей по лону Земли,