Такэси Кайко - Все дальше и дальше!

Нью-Йорк — город одновременно и «развитый» и «развивающийся». Когда смотришь на роскошные здания где-нибудь в районе Саттон-плейс, на их вестибюли, облицованные мрамором, прозрачным, как воды северного озера, сразу пропадает всякое желание вникнуть поглубже в жизнь обитателей этих хором. С другой стороны, полюбовавшись, как где-нибудь в Бауэри [1] Улица в нижней части Манхэттена — средоточие ночлежных домов и питейных заведений. (Там, где это не оговорено особо, — прим. перев.) под сенью мусорного ящика валяются пьяные бродяги — неважно, черные или белые, — смахивающие скорее не на людей, а на кучи зловонных лохмотьев, — тоже хочется скорее пройти мимо, не задумываясь над тем, что довело их до такого состояния. Не больно-то охота представлять себе жизнь богатеев — слишком уж жалким начинает казаться собственное существование. А станешь рисовать себе во всех деталях житье нищих — делается совсем тошно. Столкнувшись с двумя полюсами нью-йоркской жизни, испытываешь полную растерянность. Стоишь как в густом тумане, а оба разительно несхожих лика Нью-Йорка глумливо над тобой хихикают. Хочется решить для себя, какое же из лиц города является истинным, поэтому все ходишь и ходишь по улицам, и эта необъяснимая антиномия окончательно заводит тебя в тупик. Тогда говоришь себе: ты всего лишь турист, вот и смотри, что показывают, чувствуй, что чувствуется, и не стремись к большему…

Главный мой интерес в этом путешествии — рыбная ловля, поэтому попробую объяснить свои впечатления от Нью-Йорка с помощью примера из жизни рыб.

Весной, в период нереста, самка черного окуня все время держится возле своих икринок. Двигая плавниками, она направляет к ним свежую воду, а если поблизости покажется враг или инородное тело, рыба разевает свой большой рот и отважно кидается в бой, стараясь проглотить или оттолкнуть противника. Ее самоотверженность поистине достойна восхищения. Но давайте продолжим наши наблюдения. Когда из тех самых икринок, которые самка черного окуня, не ведая сна и покоя, так ревностно оберегала, появляются мальки, мамаша, проголодавшись, запросто может отобедать своим потомством. Тут наблюдатель лишь молча разведет руками. Таков и этот город. Только что он был прост и ясен, как вдруг все летит кувырком, и ты опять ничего не понимаешь — вот какие противоречивые чувства я испытывал, бродя по улицам Нью-Йорка.

Как живут люди, укрывшиеся за стенами из мрамора, снаружи не разглядишь, поэтому я в основном смотрел на жизнь другого, «развивающегося» Нью-Йорка. Сразу за гигантскими зданиями из стали, стекла и белого бетона, бесчисленные окна которых напоминают листы миллиметровой бумаги, тут же, через переулок, за углом, спрятались покосившиеся закопченные старые склады, доходные дома, жалкие лачуги, а то и просто заросшие бурьяном и заваленные отбросами пустыри. На Фултонском рыбном рынке грязные, в лохмотьях, с давно небритой щетиной дядьки лопатами кидают на весы подванивающую рыбу. По неряшливым улицам разгуливают цветные всех возрастов. Одеты они в самые несуразные одежды, но это не мешает им двигаться с поразительной природной грацией. Прямо на асфальте, прислонившись спиной к мусорным ящикам, тряпичными кулями сидят какие-то прокисшие старики и апатично потягивают виски из засунутых в бумажные пакеты бутылок.

Следом за нами пристроился некий молодой человек, он все время бормочет что-то под нос, бросая по сторонам грозные взгляды. Я в полной уверенности, что он ненормальный, но Шестой Дан успокаивает меня: это не псих, а актер с Бродвея, до которого отсюда рукой подать. Парень на ходу разучивает роль. Выходим на Вашингтон-сквер. Там, в мягком свете летних сумерек, группа мужчин и женщин танцует под музыку балканский танец. Рядом еще одна компания отплясывает калипсо. Молодой негр показывает фокусы, извлекая из воздуха языки пламени. Здесь играет оркестрик из четырех человек, там — из трех. Одинокая девица громко поет сама по себе.

Я останавливаю полицейского, который, насупившись, пробирается через толпу, и пристаю к нему с расспросами. Под белоснежной рубашкой у него пуленепробиваемый жилет. «Пусть каждый развлекается как хочет, — говорит полицейский, — а я просто хожу и наблюдаю. Моя профессия не очень-то популярна, так что я крадусь по улицам, как кошка. Не до веселья, когда знаешь, что в любую секунду в тебя могут откуда-нибудь пальнуть».

И слева, из-за деревьев, и справа, из-за кустов, доносится сладковатый аромат марихуаны, его не спутаешь ни с чем другим. Немолодой негр в одиночку поет «дикси», отстукивая ритм по ведру и старой кастрюле. Стремительно, будто молнии, из тени на освещенную улицу и обратно в сумрак скользят мальчишки и девчонки на роликовых досках. Я вглядываюсь в лица мужчин и женщин самых разных национальностей — выходцев из Западной Европы, греков, славян, азиатов, индусов, арабов, африканцев, латиноамериканцев, — и меня поражает, что многие из них похожи на всемирно известных актеров и знаменитостей. В подземном устричном баре возле Гранд-сентрал-стейшн (Большого центрального вокзала) прямо напротив меня сидел вылитый Генри Киссинджер в розовой рубашечке, похожей на пижаму, и с довольным, хоть и несколько глуповатым, видом хлебал суп из моллюсков. На Лексингтон авеню Рабиндранат Тагор с сединами Льва Толстого, глядя на прохожих мудрыми глазами, продавал порнографические открытки. Наблюдая за этим представительным, благообразным старцем, я подумал, что днем он, наверное, сидит в своей лачуге, где-нибудь на пустыре, затерянном среди бедняцких кварталов, и, ударяя в ладоши, раздумывает, согласно учению дзэн-буддизма, какая из ладоней произвела звук, а к вечеру, гонимый голодом, выползает на улицу, чтобы заработать немного денег.

Если проехать тоннелем по дну реки с острова Манхэттен на противоположный берег, там уже начинается территория штата Нью-Джерси. Еще час езды — и вы попадаете в тихий красивый городок под названием Инглиш-таун. За городком раскинулась сосновая роща, посреди которой вырублена широкая поляна. В конце каждой недели здесь открывается знаменитый «блошиный рынок». Главной достопримечательностью этой огромной барахолки является то, что наряду с обычными магазинчиками подержанных товаров здесь могут торговать все желающие. Достаточно заплатить небольшой налог (за мелочную торговлю — три доллара в день, за товар покрупнее, например старые стулья или холодильники, — пять долларов), и продавай что хочешь. В основном на рынке торгуют ни на что не годной дрянью, притащенной сюда из Нью-Йорка. Подержанные вещи, которые еще хоть как-то можно использовать, продаются в самом Нью-Йорке, а сюда попадает лишь такой «товар», которому прямая дорога на помойку. Гулять по инглиш-таунской барахолке — это смотреть на жизнь Нью-Йорка и его обитателей как бы снизу, с изнанки. В свежем сиянии чудесного сентябрьского дня на поляне сгрудились сотни потрепанных грузовичков и пикапов. Товар разложен на тележках и прямо на земле. Пристроив свои богатства, продавцы греются на солнышке, не утруждая себя зазывными выкриками. Они просто сидят себе с угрюмыми лицами, многие едят мороженое. Несколько тысяч зевак тоже лижут брикеты мороженого, не спеша прогуливаясь и разглядывая товары. Все, что продается на рынке, иначе как хламом не назовешь, просто невозможно представить, как могло кому-то прийти в голову предлагать этот мусор за деньги. Сплющенные банки из-под пива. Покрытые царапинами пустые бутылки. Вырванная с мясом розетка. Стеклянные шарики. Старые ключи. Погнутые гвозди. Ящик из-под мыла. Щербатый гребень. Старая обувь (нередко только на одну ногу). Исписанные открытки. Порванный ремень. Сломанная пряжка. Ржавая безопасная бритва. Треснутая трость. Шляпа в пятнах. Рюкзак, изодранный в клочья. Мятая фляга. Початая бутылка виски без пробки. Банка сока без этикетки. Куда ни глянь, везде один только нелепый хлам. Мне то становилось смешно, то на смену веселью приходила растерянность. Этот рынок в пригороде Нью-Йорка был поразительно похож на базар где-нибудь в Джакарте или Бомбее. У меня все время было такое ощущение, будто за спиной кто-то, издеваясь надо мной, давится от хохота.