Валентина Полухина - Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)

8-е декабря 1995 г. В. П. Голышеву

Старик, пишу тебе по-новой.
Жизнь — как лицо у Ивановой
или Петровой: не мурло,
но и не Мэрилин Монро.

Пришла зима. Застала лето.
У завтра началось вчера.
Теперь везде твердят,
что это — ионосферная дыра.

Ах, говоря про наши церкви
или мартеновскую печь,
не мудрено, что нежной целки
и в облаках не уберечь.

Погода, в общем, дрянь. Здоровье,
умей себя оно само
графически изобразить, коровье
изобразило бы дерьмо.

Видать простых конфигураций
и красок возраст подвалил,
крича ценителю: "Помацай!"
Судьбе, видать, не до белил.

Но это, старичок, в порядке
вещей. За скверной полосой
идет приличная, и в прятки
играешь кое-как с Косой.

Живу на Бруклинских высотах.
Заслуживают двух-трех фраз.
Застроены в девятисотых
и, в общем, не терзают глаз.

Выходишь из дому и видишь
известный мост невдалеке.
Манхаттан — подлинный град Китеж —
с утра купается в реке.

Вид, извини за просторечье,
на город как в Замоскворечье
от Балчуга. Но без мощей
и без рубиновых вещей.

Вдобавок — близость океана
ноздрею ловишь за углом.
Я рад, что этим дышит Анна,
дивясь Чувихе с Помелом.

Я рад, что ей стихии водной
знакомо с детства полотно.
Я рад, что, может быть, свободной
ей жить на свете суждено.

Такие чувства — плод досуга.
Однако данный материк
тут ни при чем: они — заслуга
четырехстопника, старик.

Плюс — пятилетки жизни в браке.
Представить это тяжело.
Хотя до склоки или драки
покамест дело не дошло.

Не знаю: дело во Всевышнем
или — физический закон,
но разницы лет в двадцать с лишним
для хамства — крупный Рубикон.

И, так как в Цезари не метим,
мы чем-то заняты все дни.
Мария — Нюшкой, я — вот этим
или вот этому сродни.

Там — бусурманское наречье,
а тут — кириллицей грешу.
То переводами увечье
двум феням сразу наношу.

То — в корректуре, то — в наборе,
то — в гранках. Этого опричь
сейчас приволокли "О горе
и разуме" сырой кирпич.

Я сочиняю из-за денег
и чтоб мгновение продлить,
и потому что, шизофреник,
привык все пополам делить.

Два языка, две пиш. машинки,
живу в двух штатах; наконец,
две тачки (но одна — в починке).
Старик, я все-таки Близнец,

и вижу я, объятый думой
о сочинениях своих,
их не собранием, но суммой
неконвертируемой их.

Что хуже автора в надире
чувств о себе? Он говорлив
и вроде зеркала в сортире,
в которое глядят, отлив.

Причина, старичок, в размере
стишка: он зеркалу под стать.
Взгляну в окно. По крайней мере,
в окне себя не увидать.

Везде большие перемены
или — инерция с большой "И".
Где гуляли джентльмены,
все сильно заросло паршой

законов. В местном кислороде
немыслимо послать на "X",
и человечество в природе
распространилось вроде мха.

Людей теперь везде избыток.
Их больше, чем у Бога дней.
В лицо запоминать, убитых
оплакивать — теперь трудней.

Поэтому пирог бюджета
сопротивляется ножу.
Ах, имитируя поэта
(какого не скажу), скажу:

"Жизнь продолжается при Билле
как при любом другом дебиле".
Что — шизофреника в виду
имея — так переведу:

"Жизнь продолжается при Боре
как при любом другом приборе".
А правильно ли я сказал,
решит Георгиевский зал.

Распалась крупная держава.
Остались просто города
и села. Слева или справа —
лишь долгота да широта.

Что, может, к лучшему. От части
рассудку менее вреда
нежли от целого, из пасти
которого бежать — куда?

И, скажем, вечером в Батуме,
не говоря — в Караганде,
переставляя буквы в ДУМЕ,
приятно получать МУДЕ.

Так получается в Нью-Йорке,
где, расстегнув воротничок,
и сам я что-то не в восторге
от этой шутки, старичок.

Вообще — завязываю. Штатник
давно бы завязал. Боюсь,
во мне засел Первопечатник;
но я с ним иногда борюсь.

Я взялся за перо не с целью
развлечься и тебя развлечь
заокеанской похабелью,
но чтобы — наконец-то речь

про дело! — сговорить к поездке:
не чтоб свободы благодать
вкусить на небольшом отрезке,
но чтобы Нюшку повидать.