Олег Юрьев - Смерть в Баденвейлере

Несколько лет назад я заезжал в городок Баденвейлер неподалеку от Фрайбурга, на самой немецко-швейцарской границе – увы, по обычному поводу всех моих путешествий: чтение в курхаузе, а на следующий день вялая дискуссия о судьбах России: пара русских писателей и пара немецких «знатоков России». Последнее, между прочим, интереснейшая профессия – хотел бы я когда-нибудь так же хорошо знать Россию, как они ее знают, бородатые грузные дяди в мятых костюмах, преимущественно гимназические учителя на пенсии, и отглаженные дамы, преимущественно чьи-нибудь жены. Роковую гостиницу как раз штукатурили, и мраморная доска, извещавшая: «В этом доме жил Чехов», временно отсутствовала, но мне продемонстрировали фото из путеводителя. Боюсь, что я показался любезным хозяевам полным чудовищем, поскольку не смог удержаться от короткого хмыка и был вынужден объясняться в том смысле, что в этой гостинице Чехов все же скорее не жил, а все же скорее умирал. Баденвейлерский энтузиаст ощутимо замкнулся – наглядная иллюстрация разницы между немецким и русским чувством абсурда.

Все мы откуда-то знаем, что последними словами Чехова были «ich sterbe», «я умираю». Поколения русских профессиональных и любительских чеховедов ломали себе голову, с чего это великий русский писатель вдруг заговорил на смертном одре по-немецки? В бытовом сознании закрепилось, как известно, самое наглое и самое абсурдное объяснение: а вовсе и не по-немецки! Якобы на самом деле он сказал «ишь, стерва», обращаясь к жене, актрисе Художественного театра Ольге Книппер. Очень, очень сомнительно! Если последние слова умирающего человека действительно требуют логических объяснений, то, вероятнее всего, немецкому коллеге пытался доктор Чехов объяснить свое состояние и – будучи вежливым человеком – на его, коллеги, родном языке. Он ехал на Запад с последней надеждой и сам знал, что ее нет.

Но не думаю, что баденвейлерский медикус действительно не понимал, что происходит с его знаменитым пациентом. В конце концов, почти со всеми гостями Баденвейлера происходило одно и то же – они умирали. Баденвейлер был курортом для чахоточных в последней стадии, и врачебная помощь сводилась, в сущности, к прописыванию незамысловатых процедур, оптимистическим уверениям и регистрации экзитуса. Изобретение антибиотиков надолго подорвало процветание Баденвейлера, но в середине XX века он несколько оправился – в результате послевоенных «экономических чудес» западно-германские больничные кассы стали отправлять туда санаторных больных, а попросту говоря, отдыхающих пенсионеров. В 90-х годах Германия дообъединялась до некоторой поиздержанности, и кассы перешли на режим экономии. Для Баденвейлера это стало угрозой новой катастрофы. И тогда местные проницательные умы увидели в смерти Чехова экономический фактор и природное богатство. У тех – уголь, у этих – нефть и газ, а у нас умер Антон Чехов. Ну, не только Чехов, конечно, – в Баденвейлере умерло значительное количество пусть не столь знаменитых, но не таких уж и несущественных литераторов. Можно, например, вспомнить об американце Стивене Крейне, скончавшемся за четыре года до Чехова, в июне 1900 года, и все они вносят посильный вклад в процветание симпатичного городка. Но смерть Чехова, конечно, главный баденвейлерский природный ресурс. Поэтому к ней относятся серьезно, очень серьезно: в буклете к Международному Году памяти Чехова в Баденвейлере 28 убористых страниц мероприятий: от торжественного открытия Чеховской площади и закладки «символического» вишневого сада. Символического не в том смысле, что его нет или что он не вишневый, а в том, что он что-то такое «символизирует» – не иначе как дружбу народов и культурный обмен, вплоть до представления «чеховской коллекции» винодельческого товарищества Брицинген (красное вино с послевкусием и изысканным ароматом диких ягод, насыщенное и приятно тонко окрашенное танинами…). Разумеется, не отсутствует и родной город Чехова Таганрог, делегация его многочисленна, а вклад в программу мероприятий обширен – концерты, спектакли, книжные презентации. Надо сказать, украшению Баденвейлера весьма способствует известная российская национальная болезнь – то есть не то, что вы подумали, а страсть устанавливать повсюду памятники и мемориальные доски. В Москве, как я слышал, городское правительство даже ввело административное наказание «за самовольную установку памятников и вывеску мемориальным досок» – не знаю, в какой еще стране могло прийти в голову, то есть понадобиться, такое предписание. Но в нашем случае все совершенно официально и всегда было официально. Первый здешний памятник Чехову, он же первый установленный какому-либо русскому писателю за пределами России, тоже был подарком русских меценатов. Открылся он в 1908 году при большом стечении публики. Были и официальные лица. Читались прочувствованные речи о русско-немецкой дружбе, о взаимном обогащении, о культурном обмене. Через шесть лет началась Первая мировая война, но ее юбилей нам еще предстоит. Взамен этого, утраченного памятника, остров Сахалин в 1992 году подарил Баденвейлеру чеховский бюст, а к нынешним торжествам будет открыта скульптура Чайки – дар Екатеринбурга и Свердловской области. Из Таганрога приедут саженцы упомянутого «символического» вишневого сада. И снова будут читаться прочувствованные речи и, конечно же, про дружбу народов и культурный обмен…

Вот уже больше ста лет прошло с тех пор, как в вагоне для устриц в Москву привезли тело Чехова. Российскую публику в бесконечной ее печали о смерти всеми обожаемого сорокачетырехлетнего писателя этот устричный вагон не то что возмутил, а, если верить дневникам и письмам тех дней… как бы смутил, почти что обидел: Чехов… в вагоне для устриц… понятно – прогрессивно, гигиенично… но как-то… неудобно, неловко, что ли. Да и похороны, собравшие толпы людей, какие-то странные оказались, виной чему, считали очевидцы, была тогдашняя поп-звезда беллетристики по имени Максим Горький. Этот появился в таком затейливом одеянии – сапоги бутылками, какая-то немыслимая шляпа, – что все только на него и пялились. После похорон будущий альбатрос революции устно и письменно возмущался мещанами, которые-де интересовались не Чеховым, а только его, Горького, шляпой, в каковой, с его точки зрения, не было ничего уж такого… Бедный Чехов, всю свою жизнь он стремился к нормальности, упорядоченности, пристойности жизни и как мог гнал из нее все, что так замечательно описывал, – все странное, эксцентричное, преувеличенное и экстравагантное. Но оно, это странное, это преувеличенное, эти Пищики, эти Епиходовы, все теснее протискивалось к дому Чехова, особенно в последние годы, а потом – смерть в Баденвейлере, вагон для устриц, похороны с шутовским Горьким…