Джон Кутзее - Дневник плохого года

Где обвинители научились рассуждать подобным образом? Ответ: на лекциях по литературе в Соединенных Штатах 1980-1990-х годов. Им втолковывали, что подозрительность — главная добродетель критика, что критик ровным счетом ничего не должен принимать за чистую монету. От шапочного знакомства с теорией литературы у этих не слишком способных выпускников академии гуманитарных наук постмодернистского периода остался только набор аналитических инструментов, которые, как они смутно чувствовали, пригодятся за стенами аудитории, и интуитивная уверенность в том, что умение доказывать, что всё не то, чем кажется, поможет карьерному росту. Передача инструментов в их руки явилась trahison des clercs [6] «Предательство клерков», автор Жюльен Бенда, 1927. нашего времени. «Меня вы научили говорить на вашем языке. Теперь я знаю, как проклинать, — спасибо и за это» [7] реплика Калибана, «Буря», У. Шекспир, пер. М. Донского. .

Я как можно небрежнее осведомляюсь, чем она занималась раньше и какая деятельность подразумевается под «гостиничным бизнесом» и «человеческими ресурсами». Это вы так пытаетесь узнать, есть ли у меня диплом машинистки? говорит она. Ничто не волнует меня меньше, чем наличие у вас диплома, заверяю я, просто хочу заполнить пробелы. Я много чем занималась, отвечает она, всякой деятельностью, что же, мне всё записывать нужно было? Но что вы имеете в виду под всякой деятельностью, не отстаю я. ОК, сдается она, вот как всё было: с июня по июль я работала на ресепшене. Временно. В кошачьем доме. Я округляю глаза. В кошачьем доме, повторяет она, и лицо у нее совершенно бесстрастное. В приюте для кошек.

Куросава. «Семь самураев». Он пишет, что Джон Говард и либералы как бы и есть семь самураев. Ну и кто в это поверит? Помню, смотрела я «Семь самураев» на Тайване, по-японски с китайскими субтитрами. По большей части я не понимала, что происходит. Единственное, что мне запомнилось — стройные голые ляжки того чокнутого парня с чубом. Вот же мода у людей была — икры в железе, ляжки голые, задница еле прикрыта! Хватит, чтобы девушку с ума свести.

Любые сентенции по поводу университетского самоуправления всегда несколько преувеличены. Однако период в жизни университетов с 1980-х по 1990-е просто возмутителен. Тогда под угрозой сокращения финансирования университеты позволили сделать из себя торгово-промышленные предприятия, где профессора, прежде проводившие исследования свободно и без спешки, превратились в загнанных служащих, от которых требовалось выполнение плана под надзором профессиональных управляющих. Удастся ли профессуре вернуть былой авторитет, еще большой вопрос.

Кошачий дом. Так и вижу ее за столом в приемной. Садитесь, пожалуйста, устраивайтесь поудобнее, Урсула сейчас появится. Или вы бы предпочли увидеть Тиффани? А раньше, до кошачьего дома? не отстаю я.

Я ему предлагаю: Пишите о крикете. Пишите о своем прошлом. О чем угодно, только не о политике. У вас стиль совсем не политический. Политика — это когда затыкаешь рот остальным и гнешь свою линию, и логика здесь ни при чем. Пишите о том, что вас окружает. Пишите о птицах. Вон в парке всё время полно сорок, целая стая сорок считает, что парк принадлежит ей, почему бы не написать о сороках. Кыш, паразиты! я на них шикаю, но они, конечно, не реагируют. У них нет лба, темя сразу переходит в клюв, мозгу просто негде поместиться.

На меня его рассуждения о политике сон нагоняют. Политика кругом, она как загазованность. С ней можно бороться. Но лучше ее не замечать, или привыкнуть к ней, адаптироваться.

Во времена, когда Польша была под властью коммунистов, находились диссиденты, которые устраивали вечерние занятия на дому, проводили семинары о писателях и философах, исключенных из официального канона (например, о Платоне). Они не получали за это денег; впрочем, возможно, существовали другие формы оплаты. Если дух университета неистребим, то, пожалуй, в странах, где высшее образование полностью подчинено коммерческим принципам, могут возникнуть сходные формы обучения. Иными словами, не исключено, что истинному университету придется переместиться на частные квартиры и присуждать степени, подтвержденные лишь фамилиями ученых, подписавших удостоверение.

Она говорит: Если вы не можете без резюме, надо было его с самого начала спрашивать. А не нанимать меня из-за внешности. Хотите прямо сейчас рассчитаться? Меня бы это устроило. А потом найдите себе машинистку, которая соответствует вашим высоким требованиям. Или обратитесь в бюро, как я вам еще тогда советовала.

Я печатаю, в комнату входит Алан. Ну и чем ты занимаешься? спрашивает он. Печатаю для старика, отвечаю я. О чем речь идет? спрашивает он. О самураях, говорю я. Он подходит ближе и читает, заглядывая мне через плечо. Свидетельства о рождении для животных, говорит Алан — он в своем уме? Может, он хочет всем зверям имена дать? Крыс Клиффорд Джон. Крыса Сьюзан Аннабел. А как насчет свидетельств о смерти, чтобы уж быть совсем последовательным? Ты спать вообще пойдешь?

Не мешало бы поставить балет под названием «Гуантанамо, Гуантанамо!». Группа заключенных, скованных друг с другом за лодыжки, в толстых войлочных перчатках, в звуконепроницаемых наушниках и черных капюшонах исполняет танцы гонимых и отчаявшихся. Среди заключенных энергично, с демонической радостью отплясывают охранники. Они в форме цвета хаки, наготове у них электропогонялки и полицейские дубинки. Охранники тычут заключенных электропогонялками, и те подпрыгивают; охранники валят заключенных на пол и суют им в анусы полицейские дубинки, и заключенные сотрясаются в конвульсиях. В углу, на трибуне — человек на ходулях и в маске Дональда Рамсфельда — время от времени он делает записи и выдает экстатические па.

Однажды такой балет будет поставлен, хотя и не мной. Пожалуй, он станет хитом в Лондоне, Берлине и Нью-Йорке. Он не произведет впечатления на тех, кому будет адресован, поскольку этим людям глубоко безразлично, что думают о них любители балета.

Не надо, говорю я. Вы меня неправильно поняли. Что я неправильно поняла? Что я печатать не умею?

Конечно, вы умеете печатать. Я знаю, вы не такой работы заслуживаете, простите меня, давайте продолжать, давайте просто двигаться дальше.

Алан и после трех лет совместной жизни нисколечко ко мне не охладел. Я по-прежнему так его распаляю, что он того и гляди вспыхнет. Он любит, когда во время этого я рассказываю о своих бывших. А потом? спрашивает он. А потом? А потом? Потом он заставил меня взять в рот, говорю я. Вот в этот рот? говорит Алан. Вот этими губами? И целует меня как сумасшедший. Я прерываю поцелуй, только чтобы подтвердить: да, вот этими губами, и он тут же кончает.