Дмитрий Коваленин - Коро-коро Сделано в Хиппонии

С одной стороны — думалось там хорошо. Думалось всяко и по-разному. Даже получился некий дневник — ворох мыслей, посещавших меня в течение года в чужой Комсомолии, на сей раз — буддийской.

Я знаю: я могу быть любым. Через все, куда бы ни погружало меня Судьбою — а ведь не сам я выбираю себе, — я просачиваюсь, не понимая, зачем мне там оставаться. Я мог бы остановиться где угодно, и поэтому нигде не задерживаюсь. Я остаюсь — но лишь осадком тщательно смолотого кофе, и запах мой не наполняет собой дольше каких-нибудь судорожных трех минут.

Любая мысль моя замыкается на саму себя: она круглая. На одном боку у нее «Да», на другом «Нет», и так, громыхая всем этим, она закатывается скорее всего куда-нибудь в угол, — я лишь знаю, что вот она была где-то здесь, все в порядке, да и бог с ней.

Одна сторона моя — Запад, другая — Восток. То, что посередине — где-то в районе Восточной Сибири, — совершенно не поддается моему пониманию, и я частенько, получив от себя в ухо в очередной раз, поджимаю хвост и отползаю — в сторону Владивостока, конечно же. Живу оттого несколько перекошенным эдак на восточный манер, страшно не любя смотреться в зеркало и сильно нервничаю, встречая подобных себе «ориентологов».

Давно вот хотел описать все это словами, убить в себе навсегда. Дело в том, что мысли всегда мгновенны, а записывая их, мы переводим в тот мир, где их не должно быть. Так-то вот.

Сейчас мне хочется отвесить низкий поклон Реальности: она никогда не старалась, чтобы мои идеи хоть как-то сходились с нею…

…Сейчас тебе хочется отвесить низкий поклон Реальности: она никогда не старалась, чтобы твои идеи хоть как-то сходились с нею. Оглянувшись, ты вдруг понял, что все, чем занимался годами, было именно попыткой выкопать, выковырять из нее, выдрать с мясом те куски, которые тем или иным боком подходили к твоим настоящим мыслям. Может, оттого и было как-то особенно не по себе, когда вдруг натыкался на отвоеванное в драке с нею Свое — у кого-то, помершего на краю света лет этак пять тысяч назад. В чем же было дело? Никто ведь не отнимал у тебя твоих мук, с которыми тебе суждено рожать обрубки теорий из ошметков своих же ощущений. Никто ведь не был виной тому, что ты не первый во Вселенной понял какие-то элементарные вещи. Не так ли?

Но с некоторых пор ты стал неосознанно дергаться всякий раз, когда пускай и ненавистную тебе Реальность пытались ставить в стойло той или иной Идеи… Их было много — даже на твоем веку, — таких идей, но ни одна так и не покорила тебя полностью. Да, какие-то казались симпатичными, а какие-то и до сих пор ты считаешь своими, но… Волею простого случая не выросший фанатиком, как-то раз ты понял, что даже в приверженцы вряд ли сгодишься. От накатывавшего беспробудного цинизма ты, перепугавшись, бежал куда глаза глядели — и вот в итоге добегался.

И был Восток, и так было долго, и лишь теперь ты видишь причины столь затянувшегося периода. Переболев, ты сложил все основные камни в свою ирреальную мозаику, и теперь с тревогой и трепетом ждешь, когда придет время и для ее разрушения.

Я уже знаю: миг, когда случится это, станет мигом, когда рухнет стена между нами; тогда наконец-то мы сможем говорить друг с другом и — кто знает? — может быть мы, наконец-то сольемся с тобой воедино.

СВОБОДА. Бедное, изнасилованное человеческими контекстами, давно потерявшее лицо и тело существо! Посмотришь вокруг — все прямо из кожи вон лезут, только бы не остаться в той ситуации, которую предлагает жизнь. О, это вечное ощущение рядом с собою чего-то более светлого, чистого, легкого, нежели та задница, в которой пребываешь на данный момент!

Сколько было сыграно эпох под аккомпанемент — тебе, заляпанное людской глупостью больше, чем кровью — о, Желание Выпрыгнуть Из Собственных Штанов… Иногда ты даже так красиво называлось: «Революция». Как же не распознал я тебя, дура неотвязная, когда поверил в твои песни о Карме и чуть не вляпался в Единую Истину?

С каким веками отточенным профессионализмом, помню, сыграла ты на моем желании выпасть. С какой умудренной физиономией глядел я сверху на снующих, презирая мир за рабство, и по-собачьи — в собственные глаза. Я буддел на ходу, ты поймала меня, обложив меня зеркалами и отрезав путь к отступлению.

У них там, в Киото, я увидал это воочию: 999 будд — и еще один, здоровый, посередине [23] Храм «Сандзюсан-Гэн-До» («Храм Тридцати трёх рядов Будды») в Киото. Одно из главных святилищ японского буддизма. . Что это был за сброд! Я понял тогда, что ты опять настигаешь меня, протягивая мне свои ядовитые плоды.

Ты мучила меня долго. Особенно пришлось повозиться с Дао — ведь именно за идеей Незнанья у тебя оставался последний козырь; он застрял у меня в горле, ибо так походил на настоящее ВНЕ. Но потом я просто увидел эти лица последовавших за тобой: глаза многих тысяч были глазами этой бронзовой одной — и все они ЗНАЛИ, ЧТО ПРАВЫ, и твой алтарь рассыпался: я лишь смотрел, как ты корчилась в агонии, ужалив собственный хвост… Я победил тебя — ибо не дотрагивался до тебя, не осквернял твоих храмов и кланялся твоим богам вполне искренне — хотя и не за то, что сияло позолотой на твоем алтаре.

Смотрю налево, смотрю направо. Идеи взращивают, идеями вооружаются. Одни — чтобы переделать Реальность. Другие — дабы защититься и уйти от нее… Творит человек, мучается. Каким прекрасным светом изнутри сияет лик его, отрешенного от суеты. Пока длится сам процесс рождения, пока не отошли воды от новорожденной Идеи, человек любит: он бесконечно глубоко и с болью пытается дышать, вбирая в себя весь мир; он разочаровывается — искренне, радуется — полной грудью, он жив.

И вот настает миг, когда младенец издает первый самостоятельный писк. Человече в шоке: он впервые задается вопросом — «НУ И ЧТО С ЭТИМ ЧАДОМ ДЕЛАТЬ?» Оглядывается вокруг и — самое страшное — начинает творить то, что и все остальные родители: подчинять своему дитяте весь остальной мир…

Вы никогда не замечали, что младенцы сильнее всего способны очаровывать именно бездетных людей? Именно такие взрослые, помимо обалдевших от счастья родителей, могут часами сюсюкать над чужим чадом, восхищаясь «мудростью природы», выраженной в пухлости там и хрупкости здесь, забаловывая окончательно и без того опупевшее во всех смыслах дитя…

Но довольно образности. История хранит достаточно примеров того, как Идея одного вполне порядочного индивида начинает творить страшные дела, будучи вываленной на массы. Единственной виной (хоть и не малой) родителя, видимо, было потакание своей Идее даже тогда, когда она и так вышла из-под контроля. Любовь слепа, родительская — тем более. Претензия на универсальность собственного видения всегда была обречена на скепсис родителей других философий, и поэтому оружие применялось вполне смертельное, дабы выполоть только все сорняки и утвердить Исключительно Свое.