Аркадий Сахнин - Вот люди

— Позвольте, мы ведь закрывали сами!

— А это уж как хотите, по обычаям порта закрывать должны мы. Платите по счету.

Приходится платить. Платить за воду в бачках, которую приносят на судно для грузчиков, хотя у нас сколько хочешь холодной и вкусной воды, за телефон, который установили для себя на судне грузополучатели, за всё, что придет в голову.

Плати! Таков обычай.

В город я пошел вместе с Анатолием Георгиевичем Фоминым, матросом первого класса Володей Алешиным и машинистом Геной Маценко. Моряки дальнего плавания, повидавшие мир, они знали многие порты на всех материках, не раз бывали и в Сингапуре.

Ещё издали мы увидели двух полицейских у проходной. Белые пробковые шлемы, открытые рубашки-безрукавки, шорты, револьверы с обнаженными рукоятками, торчащими из-за пояса, черные дубинки — одним словом, типичный вид полицейских тропических стран. Они обыскивали каких-то матросов, выходящих из порта.

Впереди нас шла группа шведских моряков с гётеборгского судна. В руках у них были спортивные сумки и футбольный мяч. Когда шведы поравнялись с проходной, начали обыскивать их. Мы замедлили шаг. Полицейские осматривали сумки, заставили выпустить воздух из мяча, помяли пустую покрышку.

Моряки привычно подняли полусогнутые в локтях руки, и их ощупали буквально с головы до ног, заставив вынуть и показать бумажники, блокноты, всё, что оказалось в карманах. Потом мы услышали: «О'кэй!», и шведов пропустили за пределы порта.

Настала наша очередь. Впереди шел Фомин. Грозно смотрел на него страж у проходной. Анатолий Георгиевич предъявил пропуск, и неожиданно заулыбался полицейский.

— О-о, рашн! Плиз!

Нас не стали обыскивать. И заслуга в том не Фомина. Наши моряки годами стяжали себе добрую славу, и ни в одном порту мира их не обыскивают. Знают: в их чемоданчиках нет сигарет и часов, в карманах не зашиты порнографические открытки, в волосах не спрятан кокаин.

Фомин в сорок четвертом году, когда ему было двадцать лет, получил второй партийный билет. Первый, пробитый осколком, отправили куда-то в музей. Во время боя этот партбилет лежал у него в левом кармане морского бушлата, а поверх кармана была медаль «За отвагу». Её тоже пробило насквозь. Поэтому и медаль заменили. До самого сердца осколок всё-таки не дошел немного, и его аккуратно извлекли. Таким опасным было только одно ранение. Два следующих не угрожали жизни. Даже руку, которую думали было ампутировать, и то удалось спасти. Сначала она просто висела, потому что кость и нервы были перебиты. Из-за этой руки война для него окончилась на четыре месяца раньше, чем для других. Правда, кость срослась довольно быстро, а потом и пальцы стали двигаться, но это уже после ежедневных трех-четырехчасовых упражнений в течение нескольких лет. Теперь он почти совсем здоров. Остались только осколки в теле, но они ему совершенно не мешают. Остались и шрамы, в том числе и от собственной гранаты, которую пришлось метнуть в группу гитлеровцев, оказавшихся рядом с ним.

Когда война окончилась, ему исполнился двадцать один год. Он был таким, какие бывают люди в двадцать один год: жизнерадостным, полным надежд. И даже с медсестрой Полиной, которая пожалела для него чистый бинт и ещё накричала, будто он специально выискивает грязь, чтобы каждую минуту менять бинты, наконец, улучшились отношения, и они поженились.

После демобилизации он решил стать моряком. Он не сомневался, что так и будет. У него всё в жизни получалось. И самые крупные неприятности, порой грозившие катастрофой, в конце концов заканчивались хорошо. Никто так и не узнал, что он прибавил себе два года Попал, как и мечталось, в морскую пехоту. Зажили все раны. Получил несколько орденов и медалей. Даже фантастическая история в лесу, которая могла стоить жизни, и та окончилась хорошо.

В ту тревожную ночь привал сделали в лесу. Ровно на полчаса. Бесшумно расположились на маленькой полянке, ели молча, а если и переговаривались, то шепотом. Зажигать костры запретили: где-то поблизости остатки разбитых немецких частей, которые нападают вот на такие маленькие группы советских воинов.

Фомин в несколько минут закончил свой ужин, накинул на голову капюшон и под аккомпанемент дождика задремал, привалившись к стволу дерева. Проснулся с тревогой на душе. Вскочил и увидел, что на полянке он один.

Выбрался на дорогу и пошел вдогонку своим. Шел быстро, временами бегом, стараясь не греметь сапогами. Уже начал успокаиваться, понимая, что далеко люди уйти не успели, как увидел развилку: дорога разветвлялась на три направления. Куда идти, он имел лишь отдаленное представление. Прислушался. Ни одного звука. Стоять нельзя ни минуты. Пошел направо. Километра через два убедился, что дорога всё круче и круче забирает вправо, значит, попадет совсем не туда. Побежал назад, мысленно представляя себе карту местности, которую утром смотрел у командира. Теперь карты не было, но, конечно же, надо идти по центральной дороге. Так и сделал.

Он то бежал, то шел. Было совсем темно. В стороне потрескивали сучья. Кто-то на них наступал сапогами. Он путался в плащ-палатке и спотыкался. Часа через два услышал впереди русские голоса. Вот тогда его оставили силы. Наступала депрессия. Какая-то немыслимая усталость и сонливость. Он снова побежал. Колонну, как и раньше, замыкало несколько телег. В последней на куче тюков лежали два бойца. Он догнал следующую, плюхнулся в неё и не мог даже ответить на недовольный голос: «Еще один слабенький нашелся».

Проснулся Фомин скоро, но уже светало. Он понял, что рядом с телегой идут и разговаривают власовцы. Повернул голову и увидел, что впереди тоже власовцы, а ещё дальше, в голове колонны, немцы. Машинально пощупал под плащ-палаткой грудь: партбилет и ордена с медалями были на месте.

Нахлобучив капюшон, запахнувшись, чтобы был не виден бушлат, неловко сполз с телеги. Поднял до пояса плащ-палатку, на ходу спуская брюки и ругаясь, побежал в кусты. Сзади раздался громкий хохот и улюлюкание.

В кустах обернулся, сквозь листву увидел, что никто не остановился. Осторожно, не касаясь веток, стал пробираться в глубь леса. Выбравшись на узкую тропку, побежал. Уже давно стих шум колонны, а он все бежал, пока совсем не выдохся.

Придя немного в себя, решил найти ту третью дорогу, по которой, теперь уже ясно, и пошла его часть. Весь день бродил по лесу, а когда начало темнеть, услышал голос:

— Стой!

Это были свои. Не его часть, но свои. Он рассказывал всё, что с ним произошло, и видел недоверчивые, настороженные взгляды. И в том месте, где надо было смеяться, никто не смеялся, кроме него самого, хотя и ему уже смешно не было.