Н. Черушев - Удар по своим: Красная Армия: 1938-1941 гг.

Линия поведения Ушакова на следствии выдерживалась в точном соответствии описанному Фриновским сценарию. Сюда необходимо добавить еще элементы следовательского «творчества», которого был не чужд Ушаков-Ушамирский, наращивая свое давление на подопечного.

Крайнюю жестокость Ушакова характеризует следующий факт, о котором он не без рисовки упоминает в своих показаниях от 11— 12 октября 1938 года: «Бывший заместитель начальника Генерального штаба Меженинов неудачно пытался покончить жизнь самоубийством. Его поместили в Бутырскую больницу и зачислили за мной. Я не стал ждать выздоровления Меженинова, который находился в очень серьезном состоянии, начал ежедневно ездить к нему в больницу и допрашивать... В итоге (Меженинов) дал ценные показания о большой группе военных заговорщиков ДВК, на основании которых, по заведенному порядку, я сделал первый протокол допроса в одном экземпляре и отнес его Николаеву на корректировку...» (Этот протокол через несколько дней разослали по всем региональным отделам как образцовый.) 40.

Читая все это, задаешься вопросом — а почему Ушаков так откровенничает, фактически делая вред себе самому, — ведь содержание сказанного (написанного) показывает его далеко не с лучшей стороны. Ответ, видимо, здесь только один — Ушаков хочет доказать, как активно он боролся с врагами, а поэтому сам никак не может быть врагом народа.

Приведенные выше примеры относятся к московскому периоду деятельности Ушакова. Но кроме Москвы он успел «наследить» и на Дальнем Востоке, что видно из материалов архивно-следственного дела по обвинению члена Военного совета Тихоокеанского флота корпусного комиссара Я.В. Волкова. В своей жалобе на имя Сталина Волков, осужденный в мае 1941 года к 15 годам заключения в ИТЛ, подробно описывает все, что с ним случилось, начиная со дня ареста.

«С первого дня моего ареста 1 июля 1933 г. в г. Владивостоке, с первой моей встречи со ст. следователем 3. Ушаковым (прибывшего вместе с Фриновским) в г. Хабаровске, я был подвергнут зверскому избиению и пыткам, в результате чего я получил и имею на сегодня физические недостатки и органические пороки. С каждым днем допроса (он был ежедневный, ночью) усиливались особые методы следствия, когда не один раз терял сознание и человеческий облик, не говоря уже об особо строгом режиме одиночной камеры... Ужас положения и дикого состояния заключался в том, что не следствие предъявило обвинение мне, а требовало, чтобы я, как подследственный, сам написал о себе обвинение и написал заведомо «липовое» показание о том, что ты шпион, продавший ТОФ японцам, троцкист, правый, во всем проводивший вредительскую работу, участник заговора, завербовавший столько-то людей в преступную организацию и т.д.

Объективность следствия была выражена словами ст. следователя» 3. Ушакова и другими, что битие определяет сознание и это практически во всех утонченных зверских вещах упорно и настойчиво проводилось на протяжении моего длительного следствия...» 41Уже после реабилитации, давая объяснения в КПК при ЦК КПСС, Яков Васильевич Волков не без содрогания произносил имя Ушакова: «Что я могу сказать об Ушакове... Преступник, бандит, кретин, это слабые слова, просто изверг, выродок рода человеческого...»

Но сколько веревочке не виться... Ушаков, как, впрочем, и Фриновский, никак не предполагали, что вскоре им самим придется пройти все круги ада, по которым они еще недавно гнали сотни и тысячи невинных граждан, командиров Красной Армии. Арестовали Ушакова его бывшие коллеги 4 сентября 1938 года в Хабаровске, куда он приехал в командировку еще в июле в составе команды Фриновского для оказания помощи руководству УНКВД Дальневосточного края (начальник Г.Ф. Горбач, его заместитель — майор госбезопасности М.С. Ямницкий, еще совсем недавно работавший, как и Ушаков, помощником начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР). Такого поворота событий ни Ушаков, ни Ямницкий никак не ожидали, и тем не менее Михаилу Ямницкому пришлось руководить производством ареста своего московского гостя. Арест самого Ямницкого последовал чуть позже — в декабре того же года с последующим занесением в сообщники Ушакова.

Еще вчера Зиновий Ушаков громил направо и налево участников всевозможных заговоров, а сегодня сам попал в их число. И заговора не простого, обычного, раскрытие которого следователям Особого отдела уже порядочно набило оскомину, а заговора в недрах карательной машины государства — НКВД. Ему вменили в вину то, что он, являясь участником контрреволюционной организации в системе НКВД, по заданию Леплевского и Николаева-Журида проводил подрывную деятельность, направленную на развал агентурно-оперативной работы и сохранение вражеских кадров от разоблачения, шпионил в пользу Германии, а также занимался фальсификацией следственных дел (из приговора). Следует особо подчеркнуть, что о методах допроса им арестованных Ушаков не допрашивался.

Следствие по делу Ушакова длилось почти полтора года. Территориально его перемещения в это время выглядят так: арестован в Хабаровске, затем переправлен в Киев (спрашивается, зачем?), в двадцатых числах сентября он уже в Москве. Накануне суда (21 января 1940 года) Ушаков содержался в Сухановской тюрьме. Проследим динамику его поведения в ходе следствия, базируясь на материалах, содержащихся в архивно-следственном деле. В них его переживания, сомнения и планы.

«Мой арест в ночь с 4 на 5 сентября с.г. в Хабаровске, — писал Ушаков, — потряс меня, так как я никогда ни в чем не отступал от сталинской линии партии, свято относился к партийным и государственным обязанностям и по мере сил моих боролся со всеми происками контрреволюции».

В Хабаровске Ушакова практически не допрашивали — видимо, такое указание поступило из Москвы. Вскоре его переправляют в Киев, где он в начале 30-х годов работал под руководством Леплевского, которого и определили ему в качестве вербовщика. Первая встреча с настоящим следователем у него состоялась в Лукьяновской тюрьме. Фамилия следователя была Яралянц...

«Некоторые следователи считают, что с арестованного надо сначала «сбить спесь», так поступил и Яралянц. Он сказал, что им известно о моем участии в сионистской организации на Украине, и предложил давать правдивые показания.

Я предложил следователю выслушать мою биографию и тотчас же проверить ее при помощи моего брата плотника, живущего в Киеве, й одного из братьев Л.М. Кагановича, хорошо знающего нашу семью. Тогда меня стали бить. Пробовал протестовать...»

Ушаков сильно надеется на то, что нарком Ежов вспомнит о нем и выручит своего подручного, одного из передовых «следователей-кололыциков». Не имея возможности лично обратиться к наркому и зная, что тот интересуется протоколами допросов арестованных чекистов, Ушаков в своих заявлениях и в показаниях, заносимых в протокол, всячески превозносит организаторские качества и революционные заслуги Ежова, надеясь, что эти слова попадут в поле зрения Николая Ивановича. Ссылкой на имя Ежова Ушаков в то же время преследует и другую цель — уменьшить опасность применения к нему мер физического воздействия. «Не расставаясь мысленно и сердцем с Николаем Ивановичем, я.заявил, ссылаясь на его же указания, что бить надо также умеючи, на что Яралянц цинично ответил: «Это тебе не Москва, мы тебя убьем, если не дашь показания».