Стаффан Скотт - Династия Бернадотов: короли, принцы и прочие…

В представительной демократии кроется много иронии. Например, по иронии, шведский народ в своем большинстве упорно стоит за сохранение монархии, но, если заглянуть в партийные программы и результаты выборов, тот же шведский народ десятками лет выбирал себе риксдаг, где большинство выступало за упразднение монархии и установление республики. Требования республики включены в программы социал-демократов и коммунистов, значительная часть Народной партии тоже республиканцы. Тем не менее монархию не упразднили.

Убежденные республиканцы долго составляли в Швеции около одной шестой населения, тогда как 70–80 процентов хотят сохранить монархию. Через год после смерти Густава VI Адольфа, в 1974-м, были зарегистрированы очень высокие цифры сторонников монархии — 83 процента, предположительно под влиянием личности старого короля. Всего четыре года спустя, в 1978-м, ситуация резко изменилась: пятая часть населения (точнее, 19 процентов) выступала за республику, а 64 процента — за монархию; именно в тот период молодой король производил, деликатно говоря, бледное впечатление, да и левая волна шестидесятых еще не схлынула.

Почему же социал-демократы и либералы не провозгласили республику? А потому, что знали: большинство народа за монархию. И в той Швеции, где ловко обошли вопрос о республике, демократия смогла развиваться куда успешнее, чем во многих республиках. Монархия, собственно, уже не являющаяся монархией, могла опереться на давние идеи и ассоциации. Выработанное за века почтение к королю, то, что народ и власть в Швеции никогда не вступали в столь крайне антагонистические отношения, как случалось в других странах, что у нас не было такой широкой ненависти к власти, как во многих других государствах, — множество подобных факторов укрепляло монархию. Хотя вместе с тем, конечно, даже в Швеции существует значительный разброс мнений.

Помню, как-то раз я очутился поблизости от Музея армии, когда оттуда выезжал кортеж официального гостя под духовой оркестр, с конным сопровождением; кстати, гостем Швеции был ныне покойный диктатор Чаушеску. Я встретил старого знакомого, полицейского инспектора на пенсии, мы стояли, слушали музыку, а мимо нас проехал автомобиль с K. XVI Г. и румынским семейным предпринимателем, — и мой друг снял шляпу. Я деликатно спросил почему. «Так это же король!» — ответил он, и я сообразил, что существует заученная модель поведения, куда более живучая, чем мы воображаем. В мире, где я вырос и живу, обнажают голову перед флагом или на параде перед знаменем и при исполнении национальных гимнов. Перед королем? Н-да, если встречаешь его на улице, он выглядит знакомым, потому и здороваешься.

Задумавшись на минуту, что будет, если упразднить монархию, быстро понимаешь, в чем заключается одна из важнейших причин сохранения монархии у нас в Швеции. Монархии рушатся вследствие сильнейших потрясений всего общественного организма — революций, военных поражений, распада империй. Случалась ли когда-нибудь вообще спокойная, мирная ликвидация монархии? Этим, в частности, объясняется, почему шведская монархия уцелела в катастрофических переменах 1917–1919 годов, когда всюду в Европе падали троны. Молодое шведское рабочее движение решило во что бы то ни стало избежать такого развития, как в Петрограде, Берлине, Вене и других местах, где царило насилие, лилась кровь, а заодно ликвидировались монархии. И шведская королевская власть в лице Густава V и нередко представительствующего кронпринца более чем охотно согласилась стать конституционной монархией; из настоящей и порой непримиримой противницы демократии монархия превратилась в декор, а в годы войны сделалась даже сплачивающим символом. Что по сути своей она не вязалась с принципами демократии, играло не слишком большую роль, ведь и многое другое тоже с ними не вяжется.

Каковы же доводы в пользу сохранения монархии, пусть и совершенно бессильной, в столь развитой демократии, как шведская? «Это прекрасная старинная традиция» — таково, пожалуй, самое простое резюме. Оригинальную и по-своему трудноопровержимую мотивировку в пользу (наследственной) монархии выдвинул при Сталине, в страшные тридцатые годы, писатель Александр Введенский [223] Введенский Александр Иванович (1904–1941) — русский поэт, входил в литературную группу ОБЕРИУ; пьеса «Елка у Ивановых» (1938) предвосхитила драматургию «театра абсурда». Репрессирован. — да, тот самый, предшественник абсурдизма, — утверждая, что при монархии по крайней мере возможно, что волею случая к руководству государством придет порядочный человек. Конечно, Введенского расстреляли (или он умер в лагере). Но не за это.

Забавно, что наследственная монархия — традиция не столь уж и древняя. Вдобавок корни у правящей династии не шведские, а южнофранцузские; бодрые представители старинной шведской знати нередко называют Бернадотов «семейством выскочек из южнофранцузской буржуазии», однако прекрасно отдают себе отчет в том, что высшее общество — и короли, и не-короли — имеет множество международных кровных связей (а в этом вправду нет ничего плохого, даже наоборот).

написал не кто-нибудь, но национальный скальд Вернер фон Хейденстам 20 апреля 1902 года после беспорядков в Стокгольме, когда полиция избивала мирных граждан. С тех пор как король потерял ту власть, какой, во всяком случае, располагал в 1902-м Оскар II, подобные эксцессы стали куда более редки.

Наследование престола ввел в 1544 году Густав Васа, причем в формах, которые позднейшие юристы назвали незаконными. Да и за минувшие четыре сотни лет страна неоднократно выбирала себе короля — последний раз, когда престолонаследником стал Карл XIV Юхан.

Факт остается фактом. Наследственная монархия не вяжется с основными принципами нашей демократии, и то, что высший пост в государстве передается по наследству, вызывает отвращение, да и раболепие перед королевской фамилией уникально в своем роде.

Но большинство народа желает сохранить монархию, а в демократии решающее слово принадлежит именно большинству народа. Безразличие к вопросу «республика или монархия» на самом деле коренится в отсутствии интереса к тому, что составляет сущность и силу демократии; и это отсутствие интереса имеет и иные последствия, куда более серьезные, чем сохранение бессильной монархии и ее поддержка большинством населения.

Вдобавок монархия так лимитирована, так бессильна, так политически кастрирована, что сколько-нибудь достойное упоминания сопротивление ей отсутствует. Так называемый Республиканский клуб представляется сущей фата-морганой, созданной третьеразрядными радикалами, чтобы вылезти на авансцену. Молодые радикалы, письменно ходатайствовавшие (через своего председателя) о вступлении в означенный клуб, говорили, что никакого ответа не воспоследовало. Существует ли Республиканский клуб? И существовал ли вообще? Есть ли в наличии протоколы ежегодных заседаний, списки членов? Тихий республиканец вроде автора данной книги, изучая развитие вопроса, больше разочаровывается в республиканцах, чем в монархах.