Сергей Сеничев - Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному

Со времен первой постановки «Трамвая «Желание» утекло к тому времени долгих 33 года. Так проходит земная слава… «Писать, — вспоминал он, — стало моим спасением, моей пещерой, моим убежищем»…

Из письма РИЛЬКЕ: «Я всё еще думаю, что моя творческая работа на самом деле есть НЕ БОЛЬШЕ чем попытка самоизлечения». От чего? — Вы снова будете смеяться: от того, что психиатры именуют ТВОРЧЕСКОЙ ТРЕВОГОЙ. Или той самой меланхолией. Которая не что иное, как «мучительное чувство невозможности реализовать свои истинные способности» (из Рильке же) — и всего-то… А главным проявлением ее была как раз боязнь потери работоспособности и утраты вдохновения.

В общем, замкнутый круг.

Само-же-излечением поэт был вынужден заниматься потому, что категорически отказывался прибегать к помощи специалистов — чрезвычайно модных тогда психоаналитиков. Его первая женщина, а впоследствии верный друг г-жа Лу Андреас-Саломе… это она, кстати, убедила Рильке сменить имя Рене на звучащее помужественней Райнер…

О! об этой роковой женщине не в двух бы словах! Рильке боготворил ее до самой смерти…

Так вот: Лу водила близкое знакомство с Фрейдом (была одной из его ближайших учениц и последовательниц, остальное туманно и не нашего ума) и грозилась устроить всё наилучшим образом. А Райнер боялся, что Фрейд и впрямь вылечит его, но вылечит неправильно: «очень облегчив» страдания, нарушив «высший порядок», к которому он намеревался принадлежать, даже если бы это означало физическую гибель. «Психоанализ будет чересчур глубок для меня, потому что он изменяет раз и навсегда, очищает и организует, а мне такое очищение, возможно, даже хуже, чем страдание, которое я испытываю», — писал Рильке своей Лу…

Больше всего на свете он боялся «перерыва в работе»: «Я встаю каждое утро, сомневаясь, смогу ли я вообще что-то сделать, и это сомнение увеличивается…» А жена была убеждена, что он отказался из малодушия. Какая же все-таки беда, что жены избранных столь часто склонны объяснять высокое низменным!..

И еще из его писем: «Нет другого способа лечения для творца, чем дать ему возможность творить». И окончательно: «Если мои дьяволы меня оставят, то и мои ангелы тоже разлетятся кто куда». В том смысле, что художник не контролирует своей судьбы и потому не имеет права самовольно изменять природы, данной ему богом — если кому-нибудь так понятней. И это ли не лучшее объяснение болезни гения, отличной от болезни в медицинском смысле?..

Так и пробоялся он всю жизнь. И так всю жизнь и пролечился — прописал. Специалисты (на сей раз не психиатры — литературоведы) сходятся на том, что поэзия позднего Рильке была образчиком такой метафизической глубины, до какой не доходил ни один из поэтов — в двадцатом, по крайней мере, столетии.

Он умер от лейкемии.

Но последней каплей, качнувшей его чашу в сторону смерти, стал укол шипом розы в саду замка Мюзот, где провел Райнер Мария в уединение свои последние годы. Рембо поранил колено колючкой пустынной зонтичной мимозы, Рильке — палец колючкой бутона Жозефины Антуанетты — певцов красоты убила сама красота — не правда ли: поэтичнее и не придумать!

По смерти он был причислен к лику существ так дорогого ему «высшего порядка»…

Понявшая (почувствовавшая) и почувствовавшая (понявшая) неповторимость Рильке, как, наверное, никто из современников, ЦВЕТАЕВА— прочтите! ну прочтите ее пятистраничную поэмку «Новогоднее» на смерть Райнера Марии — «С Новым годом — светом — краем — кровом…» — а следом прочтите полсотни страниц эссе Бродского об этом одном стихотворении, и вы всё сразу поймете, — Марина была убеждена, что беда углубляет творчество. Она вообще считала несчастье необходимым, едва ли не главным компонентом творческого процесса. И если Ахматова — из сора, Цветаева — вся — из горя. В точном соответствии с этой формулой успеха, она была необыкновенно продуктивна именно в самые трудные для себя годы, в 1918–21-м.

Впрочем, какую пору в жизни Марины Ивановны назовешь счастливой — и, соответственно, простойной?..

ЧАЙКОВСКИЙ сочинял «Щелкунчика» «в состоянии глубокой психической подавленности ради самозабвения». Наслаждение творчеством вообще было единственным спасением Петра Ильича от неотступной его тоски…

Вы понимаете? Бегущий от чудовищной тоски композитор пишет божественную музыку «Щелкунчика»!

И далее мы просто умолкаем…

И из ЭЙНШТЕЙНА(очерк «Причины научного исследования»): «Как и Шопенгауэр, я, прежде всего, думаю, что одно из наиболее сильных побуждений, ведущих к искусству и науке, — это желание уйти от будничной жизни с ее мучительной жестокостью и безутешной пустотой, уйти из уз вечно меняющихся собственных прихотей».

И после этого — не ДИАГНОЗ?

Чудачества — разнообразные и удивительные — самая характерная из примет наших героев. Нечудаковатый гений даже как-то подозрителен. И совершенно очевидно, что добрую половину этой главы можно выстроить на выходках человека-сюрреализма по имени Сальвадор ДАЛИ(«сюрреализм — се муа», утверждал он). Однако, памятуя о том, что полувековая публичная эксцентрика великого скандалиста представляла собой прежде прочего бесконечную рекламную кампанию по раскрутке собственного творчества, мы находим такой путь не только слишком легким, но и принципиально неуместным.

К Дали мы еще вернемся, и не раз. А пока позвольте обратиться к тем, чьи странности — как отдельные, так и пожизненные — не имеют ничего общего с сознательным конструированием образа собственной личности.

Попытаемся уклониться от любой концептуальной нарочитости в изложении фактов, и начнем, с кого рука сама возьмет…

ХАРМС, например… Для человека неподготовленного он являл собою зрелище куда как экстравагантное: разгуливал по советскому что есть духу Ленинграду в совершенно англообразной серой курточке, жилете, снабженном карманными часами на цепочке («величиной с блюдечко для варенья») и заправленных в клетчатые чулки коротких штанах. А чтобы сомнений не оставалось, наряд этот дополняли огромный стоячий накрахмаленный воротничок и узкая черная бархотка поперек лба. В руке — трость, в зубах — трубка. Нечто, в общем, среднее между Воландом и Коровьевым…

Или: появлялся на людях «в длинном клетчатом сюртуке и круглой шапочке, поражал изысканной вежливостью, которую еще больше подчеркивала изображенная на его левой щеке собачка»…

Столь же пестро являл себя публике и ни с того, ни с сего подавшийся из банковских служащих в живописцы ГОГЕН. Он рядился в умопомрачительно синий сюртук с перламутровыми пуговицами поверх голубого жилета с желто-зеленой вышивкой и застежкой где-то на боку. Плюс шляпа с лазуревой лентой и белые перчатки — пытался, стало быть, привлечь внимание к своей неординарной персоне, пытаясь превратить в произведение искусства свой внешний облик (что, как известно, на том этапе не помогло)…