Александр Архангельский - Тем временем: Телевизор с человеческими лицами

Кронгауз.Я все-таки хочу вступиться за постреволюционные изменения в языке. Ну не испоганили большевики язык, опять же, давайте будем последовательны, не было порчи. Было резкое, иногда сознательное изменение языка. Сейчас многие недовольны изменениями в германских языках, в английском, в связи с политкорректностью. Но первое значимое гендерное изменение произошло в русском. Обращение «товарищ» сняло гендерную проблему.

Ведущий( умело передразнивая брежневскую манеру ). «Леди и джентльмены», «дамы и господа», «товарищи»…

Непомнящий.Я когда-то работал на фабрике, в многотиражке, и мне партийная деятельница говорила: «одна товарищ сказала»…

Кронгауз.Конечно, носителям культурной нормы было крайне неприятно все это, и Булгаков замечательно издевался над «товарищем», где только мог; любимый объект его шуток. Но с лингвистической точки зрения — необычайно интересное явление. Более того. Нельзя говорить, что все это придумали большевики. Большевики во многом ориентировались на Французскую революцию. В частности, «гражданин», «гражданка» непосредственно восходит к «ситуаен».

Ведущий.Я все-таки возвращаюсь к своему вопросу. Валентин Семенович, действительно, происходит исчезновение монополии на язык — нравится нам или не нравится, но это медицинский факт. Нет силы в обществе, которая была бы настолько легитимна, чтобы держать в своих руках языковую монополию. Что делать? смириться с тем, что язык куда-то несется вместе с общественным сознанием, которое он то ли выражает, то ли отражает, то ли моделирует? или ставить языкового цензора?

Непомнящий.Слово «цензура» у нас находится за пределами политкорректности. Оно вызывает негативные эмоции, потому что всем дело только до своей свободы, и никому в результате нет дела до судеб человечества. Вот в чем беда. Всегда в государстве существовала цензура, причем на всех уровнях, от политического, бытового — без нее государство невозможно. И общество тоже. Сейчас вот радуются разрушению иерархий. Так ведь смотря какая иерархия. Если она установлена от человеков, то это субординация, а не иерархия. А иерархия, по-гречески, «священноначалие», и она возникает не по людской воле. Она существует предвечно, как Толстой говорил: все предметы распределены по предвечной, по известной иерархии. Иерархия это структурированность, это живое дело. А свобода это ряска на болоте, безграничная такая, никакой структуры, сплошное гниение. И когда говорят о том, что язык развивается — да, правильно, развивается. Есть гениальное выражение, пришедшее снизу: «крыша поехала». Слово «типа» — это потрясающе, оно может нравиться, не нравиться, но когда в анекдоте новый русский, застряв в болоте, говорит: ну что, типа, ау — это тоже гениально. Или сейчас вошло в моду: «по-любому». Лично мне это не нравится, но никуда не денешься, это рождено жизнью, а не уголовным миром, где сплошной «наезд», «разборка» так далее.

Ведущий. Мне говорили очень серьезные люди, я сам не проверял, но доверяю, что «наезд» есть в русской языковой практике, поскольку он отличался от «находа». За «наход», пешее нападение, меньшая пеня, «наезд», ограбление, совершенное верхом, оплачивается дороже…

Живов.Слово старое, конечно. ( Непомнящий.Ну, конечно.) Но тут произошло некоторое все-таки развитие значения, да?

Непомнящий.Слава Богу. Но в целом неприличные, скомпрометированные слова, слова уголовного мира сейчас вошли в практику как совершенно нормальные… Без этого невозможно обойтись? Я был недавно в жюри премии «Дебют», читал очень много прозы молодой — замечательные ребята, очень талантливые — и у них чернухи этой навалом, но самое главное, что чернуха для них не есть нечто страшное, трагическое, а есть нечто нормальное, автор иначе себе жизнь не представляет. То же самое в языке.

Кронгауз.Не согласен. Бандитский жаргон вошел в язык и почти вошел в литературу в 90-е годы, когда реальность была такова, и описать ее иначе было невозможно. Но он ушел — за исключением тех слов, которые задержались в языке. Один пример: «беспредел». Последний пункт его назначения — нота МИДа: «террористический беспредел»… Он прошел путь от лагерного бытования до официального документа. И на этом пути был основательно переосмыслен. Теперь «наезд». Мы же используем слово не в том значении, которое было в бандитском языке, а обозначаем некую агрессию. Мы эти слова перевариваем, наполняем другим смыслом, часто расширяем значение и только тогда принимаем.

Казинцев( с легкой писательской усмешкой ). Разговор получился очаровательным, но каким-то академическим. Он начисто игнорирует улицу, а улица-то корчилась, почти по Маяковскому, безъязыкая. Я только что вернулся из Сургута. Прекрасный, богатый город. Строится широко, зданий много новейших. И вот одно из них в центре города воспроизводит английский парламент. И писатели местные мне с горечью прокомментировали: наша элита городская говорит теперь по-английски, а молодежь обходится полусотней слов, половина из которых матерные. Вот сейчас главная проблема. Чудовищный, англизированный жаргон, на котором говорит элита, с одной стороны. С другой, литературный язык изгоняется вместе с литературой из школьных программ, он изгоняется из СМИ, а плебсу, низам, обездоленным, остается что? остается матерная лексика. Я помню в подмосковном поселке я услышал, как жалуется подросток: мне набили — и он сказал слово, напоминающее по звучанию слово «паяльник» — я тогда изумился, что же человек сам…

Ведущий( со знанием дела ). Паяльник набить нельзя. Можно дать в паяльник. И то, что он имел в виду, тоже набить никак невозможно.

Казинцев.Ну, он сказал «набили». ( Ведущий , увлекшись : Набить можно морду, харю, рожу…) И я подумал, как странно человек ощущает, что у него не лицо, а паяльник. Но сейчас так говорят миллионы. И это не просто проблема языковой практики. Это проблема общественного сознания. Ведь если человек ощущает себя носителем «паяльника», то ему, естественно, и бьют в этот «паяльник». Его не жалко. Язык, он же огромную защитную функцию несет. Тебе плохо, тебя уволили с работы, тебя бросила любимая, а язык тебе говорит: миленький, родненький, сыночек. Сейчас защитная функция языка, вместе с огромным платом лексики, выброшена за ненадобностью, целенаправленно и не бескорыстно, потому что тем, кто стал хозяевами жизни, дико жалеть обездоленных. А вот с такими людьми, которые сами себя на этом языке идентифицируют, можно делать все, что угодно. Помните, у Шукшина в «Калине красной» Прокудин говорит своей любимой: любушка. А сейчас говорят «телка», «герла». Но «любушку» ведь надо на руках носить, ее защищать надо, а с герлой можно делать все, что хочешь. Соблазн делать с низами все что угодно — вот что определяет языковые процессы.