Александр Архангельский - У парадного подъезда

Отвергать всегда проще. И легче легкого выйти из ее (культуры) пределов, стать по ту сторону черты, образовать духовную оппозицию культуре. В прошлом веке русская Церковь так и поступила, но, как бы ни были при этом справедливы ее резоны, она неизбежно потерпела сокрушительное поражение, потому что, хороша культура или нет, праведна или греховна, — но вне ее нет истории, и нельзя покинуть одно, не расставшись с другим. Не о том ли с болью писал Пушкин в знаменитом письме Чаадаеву: «Наше духовенство до Феофана (Прокоповича. — Л. А.) было достойно уважения (…) Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите — знать причину? Оно носит бороду, вот и все. Оно не принадлежит к хорошему обществу».

«Принадлежать к хорошему обществу» — то есть входить в культурный ареал; не войти в культуру — значит, в конце концов, выйти и из Церкви: массовый отход от ее врат интеллигенции России лучшее (худшее?) тому подтверждение. Да и трудно ли вспомнить, чьими непослушными сыновьями были в массе своей богоборствующие разночинцы?

Впрочем, ныне приходится сталкиваться и с противоположной, куда более благородной, но, по-моему, столь же нереалистичной позицией.

На «круглом столе» «Дружбы народов» (1989, № 6) выступила Олеся Николаева, одна из самых заметных в новом поэтическом поколении. Абсолютно точно говоря о «квазирелигиозной» подоплеке новейших националистических умонастроений в России, она видит выход в том, чтобы культура от «квази» перешла к «просто» религиозности, чтобы Церковь и стала генератором нового русского культурного самосознания. Тогда человеку не будет нужды компенсировать невечность, краткосрочность и «неоправданность» своего бытия через «причастие» кровью родства, а значит, и через причастность к вечной жизни рода и нации. Что тут возразить? Православно, точнее — осмысленно православно верующий человек не может быть националистом. Нынешний культ нации, а до него — культ личности, стали суррогатом, разрушенного религиозного культа, — все это правда. Но история нам продемонстрировала, что массовое неосмысленное православие, подобно и исламу, и иудаизму, и любой другой религии, в ситуации, когда человек лишен выбора, принадлежать ли ему религиозному слою культуры или не принадлежать, само может превращаться в «квазирелигиозное» прикрытие той же самой националистической веры в культ предков и становиться источником ксенофобии, национализма и шовинизма. Если (в современных условия это невозможно, но представим себе) между Церковью и сегодняшней культурой будет поставлен знак равенства, то, не говоря уж о неизбежной религиозно-общинной розни, внутри Православия повторится дореволюционная трагедия: «церковное» станет маской «мирского», внутренне переродится в свою противоположность, в бытовое идиллическое благообразие протестантствующего мещанства. Уж лучше атеизм, чем такая религиозность. По крайней мере, он честнее.

Что же касается до противоположной, «мирской» стороны, то мы, кажется, дошли до такого состояния, когда уже и доказывать ничего не нужно, — результаты отлучения религии от культуры сами вопиют к нам, достаточно напрячь слух — и услышать, открыть глаза — и увидеть [50] Однако не все им внемлют; показателен факт внезапного прекращения публикации Нового Завета в ведомственном журнале Госкомиздата СССР «В мире книг»; факт, не свидетельствующий об интеллигентности запрещавших. . Самые очевидные — языковые — последствия блистательно проанализировал литературовед Гасан Гусейнов в статье, опубликованной «Знанием — силой» (1989, № 2). Г. Гусейнов напоминает, что в здоровом языковом сознании различаются три слоя: священный («сакральный»), мирской (общеупотребительный) и низовой («профанный»). Питательная почва сакрального слоя — религиозные, философские тексты; нет почвы — нет и слоя, и что тогда? Мирской слой — пресен, нейтрален, невыразителен; остается профанный — как единственно красочный, способный выразить нерядовые переживания. Массовидная матерщина — не результат огрубления нравов; мат занял то место, какое в нормальном обществе занимают «библеизмы»: он стал языком дьяволовато-священным, выбившимся из грязи в князи. Но языковое мышление находится в прямой связи с «просто» мышлением, мышление — с представлениями о системе ценностей, и меченый атом идет по цепочке…

Причем, в отличие от прошлого столетия, в нынешнем ситуация вывернулась как бы наизнанку, и строители «новой культуры» сами изгнали Библию (и Коран, и Талмуд…) из стен своего града; изгнали в тот самый момент, когда после стольких десятилетий пребывания в стане «нонкультуры» Церковь повернулась лицом к интеллигенции, а интеллигенция — лицом к Церкви (здесь можно назвать и такой, великий феномен отечественной истории рубежа веков, как Оптина пустынь, которая стала центром притяжения художников, писателей, музыкантов, и принятие пастырского сана мирскими по воспитанию и образованию интеллектуалами П. Флоренским и С. Булгаковым). Изгнанничество — не бегство; «изгнании правды ради», вопреки ожиданиям изгоняющих, уносят с собою частицу огня, горевшего у жертвенника, и, значит, продолжают духовно пребывать в покинутых пределах. Напротив, может случиться так, что гонители окажутся плохими хранителями огня и рано или поздно с изумлением обнаружат, что сами стоят по ту сторону черты, поскольку культура пребывает же там, где стоит остывший жертвенник, а там, где горит огонь.

Хорошо; такими доводами можно обосновать необходимость (и неизбежность) включения в состав ОБЩЕСТВЕННО НЕОБХОДИМЫХ текстов Библии и произведений классической религиозной литературы. Более-менее ясно, зачем «смешанному» в идеологическом отношении социуму издания, подобные пятитомнику «Христианские праздники», — но как мотивировать общезначимость «Полного молитвослова» или глубоких исследований протоиерея А. Шмемана «Великий «пост» (1981), «Евхаристия (Таинство Царства)» (1984), «Водою и духом» (1986)? Какое дело неверующему до того, что о. А. Шмеман впервые в современном богословии раскрывает таинственную связь обряда Крещения с пасхальными торжествами? А никакого дела нет. И не должно быть.

Только больная, бедствующая культура требует от каждого составляющего ее элемента непосредственной пользы («Тебе бы пользы все…» — А. С. Пушкин). Здоровая и полновесная строится принципиально иначе. Она включает в себя не фрагменты, а пласты, не секторы, а сферы. У сферы есть центр, а есть периферия, и спрос ведется с центра. Без него можно ль обойтись? Ах, нельзя? Тогда все споры о периферии прекращаются сами собою. Мне, скажем, горько было бы сознавать, что никогда не встанут на наши полки книги, уютно разместившиеся на парижских стеллажах: М. Поповский. «Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга» (1979) или «Проповеди и беседы» митрополита Сурожского Антония [51] К счастью, уже начинают вставать; труд М. Поповского вскоре после публикации этой главы в журнале «Дружба народов» (1989, № 10) был обнародован «Октябрем» 1(990, № 2–4); книга владыки Антония вышла в «Интербуке». (Примеч. лета 1991 года.) . Вполне допускаю, что многим моим друзьям от этого будет ни жарко, ни холодно. Они не примут близко к сердцу ни историю жизни хирурга, ставшего волею Провидения священником, прошедшего лагеря, служившего литургию в роще, когда на сотни верст кругом не было ни одной церкви, во время войны написавшего классический труд по гнойной хирургии. Их оставит равнодушными такая мысль владыки Антония (тоже, кстати, в прошлом хирурга!): «Часто думают, что (…) можно изучить человека, продумать его, прозреть все его возможности, составить проект и затем заставить человека соответствовать ему. Это ошибка и преступление, которое делают и отдельные лица, в семьях, и общества человеческие, и идеологические группировки как верующих, так и неверующих людей. В семьях это иногда приобретает трагический аспект. (…) Это относится также к мужу и жене; это относится к друзьям: «Нет, я знаю, что для тебя полезнее, я знаю, что для тебя лучше, ты увидишь, как все будет хорошо». И несчастная жертва этой убийственной, удушливой, кромсающей душу и жизнь любви иногда бы готова взмолиться: «Да перестань ты меня хоть любить — но дай мне свободу!» (…)»