Александр Архангельский - У парадного подъезда

Нельзя сказать, что для контекстной культуры центр, что — периферия. В ней есть тексты более значимые, ставшие вехами на ее пути, и менее значимые. Но единственных в своем роде, фокусирующих традицию, — нет, потому что напрочь отсутствует художественный централизм, и вследствие этого отсутствуют произведения «маяки», по которым обязательно сверяют курс все, участвующие в создании и поддержании контекста. Жуковский связан с Муравьевым и Державиным, Якубович — с Рылеевым, Рылеев — с Муравьевым, и хотя «цикл» открывается именно державинский одой, нельзя сказать, что она обладает исключительными правами в «контекстном» ряду. Лиха беда начало, но лишь конец — делу венец.

Впрочем, я не случайно композицией этой главы нарушил «контекстный» закон и оттолкнулся от одного — пушкинского — стихотворения, сделав его точкой отсчета дальнейших поисков. Не случайно, ибо точкой отсчета, центром притяжения, впервые сомкнувшим собою разнородные замыслы ряда поэтов и давшим толчок дальнейшим, уже целенаправленным, поискам, его сделал объективный ход литературной истории. Стихотворение Пушкина действительно сознательно взяло на себя роль канона и было как бы канонизировано впоследствии.

Охватив своим замыслом опыт Жуковского, Розена, Рылеева, Муравьева, Державина, Пушкин сам сделал первый шаг к канонизации «Пира…». Он поместил на страницах все того же «Современника» (том 3-й за 1836 год) стихотворение Семена Стромилова «3 июля 1836 года», не просто скроенное по лекалу «Пира…», но по сути являющее собою поэтическую маргиналию на его полях. Неизвестно, был ли лично знаком издатель журнала с этим своим автором; ясно, во всяком случае, что Стромилов в пушкинский круг не входил. Тем важнее, что в первой же строке стромиловской «пиесы» содержится реминисценция из Муравьева («…опершися на гранит»), а во второй — из Державина («На рождение в Севере…»). Независимо от того, случайна она или преднамеренна, введена по самостоятельному творческому наитию или «вычитана» из пушкинского «канона» и вмонтирована в текст вослед ему, — все равно факт публикации означал, что Пушкин признает такую перекличку «своей» и также канонизирует ее.

Таким образом, механизм канонизации и — как следствие — многократного репродуцирования канона был приведен в действие. Едва Стромилов успел окончательно закрепить за вариациями на тему «Пира…» образ водной стихии, мотив царственной человечности, пафос российской воли, ритмический и даже рифменный («Великий — клики») строй, — как уже в 1836 году А. С. Хомяков обратил строй восторженных пушкинских эпитетов против нелюбезной его сердцу Англии (проложив тем самым дорогу «антипетербургской» идиллии М. А. Дмитриева, о которой речь впереди): «…Как кипят твои народы, / Как цветут твои поля! / Как державно над волною / Ходит твой широкий флаг! / Как кроваво над землею / Меч горит в твоих руках! / Как светло венец науки / Блещет над твоей главой! / Как высоки песен звуки, / Миру брошенных тобой!. Но — «другой стране смиренной, / Полной веры и чудес, / Бог отдаст судьбу вселенной, / Гром земли и глас небес».

В 1837 году появляется стихотворение Нестора Кукольника «Школа», посвященное морской прогулке Петра с Ромодановским, —

Спустя год, в начале 1838-го, Владимир Бенедиктов, особенно чуткий к поэтике «общих мест», стихотворно восславил Москву, использовав пушкинско-стромиловский «ключ» для своего ритмического «шифра»:

Чутко уловив в петербургском антураже «Пира…» вполне московские черты, Бенедиктов этим и довольствуется. Ему, поэту новых поколений, хлопочущему не о том, о чем хлопотали поэты поколения — пушкинского, вполне достаточно нехитрой однозвучной переклички со стихами о празднующем примирение Петре; встроить мелодию своего стихотворения в многоголосый поэтический контрапункт ему не по силам. Поэтому, если какими-то дополнительными цитатными отзвуками и расцвечена вполне одномерная тональность его стилизованного под «славянофильство» стихотворения, то это отзвуки того же камертона, по которому настроен и основной звук. Камертона — пушкинского: строка «Град старинный, град упорный…» вполне узнаваема… Как будет узнаваем ее инвариант в стихах — тоже «московских»! — Федора Глинки, куда более талантливых, чем бенедиктовские, но «подвластных общему закону»: