Александр Архангельский - У парадного подъезда

И вот, когда «профессиональный» путь оказывается окончательно исчерпанным, когда совершается переход от предельного расширения жанровых функций у «парнасцев» до предельного их сужения у «ивановцев», — что остается пародии и что остается пародисту?

Пародисту — со вздохом отказаться от мысли жить результатами своего труда и значиться в адресной книге Союза писателей с пометой «пародист». Ретироваться в область высокого дилетантизма эдаким эмигрантом, некогда уехавшим на заработки в далекую terra incognita, а ныне возвращающимся к родне таким же бедным и честным, но повидавшим мир. Это перед «профессионалом» А. Ивановым стоит проблема — кто виноват в упадке жанра, пародисты или пародируемые. Это он с легкостию необыкновенной может кивать на «сравнительно узкий круг пародируемых поэтов» в книгах А. Архангельского и жертвенно вопрошать: а ныне — «где его взять, стиль-то?» Дилетант свободен от подобных мучений, потому что вослед А. Архангельскому сосредотачивается на «сравнительно узком круге».

Не так уж и много пародий написали критики и литературоведы Л. Лазарев, Ст. Рассадин и Б. Сарнов, но каждая из них — помнится и всплывает при чтении очередного «задетого» ими автора. Ну мыслимо ли, перелистывая поздние романы Ю. Бондарева с их стилевыми руладами, с их сладострастно-жесткими описаниями западного разврата и прославлениями отечественной чистоты в финале, не припомнить лазаревско-рассадинско-сарновское: «Тонкие шелковые чулки, скользкие и упругие, целомудренно обтягивают ее крепкие икры и слабые колени. Сладкой болью поднимается к его сердцу мысль: «Заслужили ли мы ЭТО?».

Дверь лифта громыхнула, как удар противотанкового снаряда по броневой плите»?

И возможно ли при одном только упоминании В. Кочетова не засмеяться — так крепко приросла к его литературной репутации одна из нечастых пародий С. С. Смирнова «Чего же ты хохочешь?». Вряд ли даже записной поклонник кочетовского «Октября» без подготовки назовет имена героев Кочетова (исключая разве что Журбиных, и то благодаря черно-белому кино), но смирновская Порция Уиски, которая «подрывную работу среди творческой интеллигенции (…) вела в постели. Работы было много, и она не успевала одеваться»; Онуфрий Христопродаженский; сам автор «октябрьских» романов Лаврентий Виссарионович Железов — они навечно среди нас. (Вот вам и бесстилие…)

По странной ассоциации с именем С. С. Смирнова вспоминаются развлечения в жанре пародии, которым предаются в свободное от преподавательской и издательской деятельности парижские жители А. Синявский и М. Розанова (увы, в антологию они не попали). Одно из самых смешных сочинений, опубликованных «Синтаксисом», — «Повесть о том, как поссорились Иван Денисович с Александром Исаевичем».

И ведь, странное дело, тоже не жалуются на бесстилие…

Что же касается до самой пародии, то ей неизбежно придется освободиться от пут фельетонизма и отказаться от потуг на самостоятельную «антифилософию» — в остальном же быть тем, чем ей заблагорассудится. Формой критического препарирования неудачного, но показательного произведения? Сколько угодно. Образцовым примером может служить и смирновская пародия «Чего же ты хохочешь», и — его же «Кавалерский бунт» (на «Кавалера Золотой Звезды» С. Бабаевского). Способом оценки той или иной литературной фигуры? Милости просим. Их так много, что трудно выбрать, но вот одна, недавно впервые напечатанная полностью, — она характерна тем хотя бы, что автор ее даже не литератор, а актер Театра на Таганке Л. Филатов:

Или пародия захочет стать методом веселого познания самой литературы? И это не противопоказано. Каждый, кто читал цикл пародий критика Вл. Новикова на своих коллег, — критиков и литературоведов («Красная шапочка») — удостоверился в аналитических возможностях «беззаботного жанра» в современных условиях: динамические принципы, стилевые и мыслительные установки В. Шкловского и В. Турбина, М. Бахтина и Ю. Лотмана контрастно подсвечены смехом. Строго говоря, такие пародии смело можно использовать в вузовском курсе «История литературоведения» для познания внутреннего устройства гуманитарии, как используют на медицинских факультетах рентгенные снимки для изучения устройства человеческого организма и его аномалий.

Рискуя надоесть читателю, еще раз обращу внимание: «кормчие жанра» сейчас — не пародисты, а критик, поэт и прозаик, профессор Сорбонны, актер, опять критик… Как в 20-е годы перемена в статусе пародии привела к переменам в статусе пародиста, так теперь наоборот — перемена в статусе пародиста меняет ее статус. Но значит ли это, что взятые высоты сданы без боя? Что пародия просто возвращается на исходные позиции?

Вовсе нет.

Отступая за границу текущего литературного процесса, отказавшись от прав двойного гражданства, переходя от федеративного к конфедеративному участию в современной словесности, становясь независимой оппозицией, не несущей ответственности за развал литературы, и потому смело критикующей эту последнюю, пародия оставляет в ее пределах свое полномочное представительство. Перестав быть внутрилитературным жанром и вновь обретя свободу, она отслаивает, трансплантирует в арсенал художественных средств текущего процесса свой субстрат, который чем дальше, тем активнее внедряется в словесность. Если в 20-е годы пародия стала методом, то в 80-е — метод стал пародией.

И я бы этому не спешил радоваться. Впрочем, и огорчаться — тоже.

Самые яркие примеры такого использования пародийных возможностей в функции серьезного поэтического приема — стихи Александра Еременко и Дмитрия Александровича Пригова. Потому и самые яркие, что здесь метод не довлеет себе, инструментует, но не порабощает замысел: «Сгорая, спирт похож на пионерку…» (это Еременко). Или — пародийные обертоны приговского голоса, заставляющие вспомнить о роли «классического» пласта в творчестве обэриутов: «Чем больше родину мы любим,/Тем меньше нравимся мы ей…»; «Чуден Днепр в погоду ясную./Кто с вершины Москвы глядит — / Птица не перелетит!»;

Но есть ведь и поэты, пошедшие дальше (но отнюдь не глубже); есть Игорь Иртеньев, который берет идеологические словесные формулы, в вольном порядке перекладывает их и добивается комического эффекта. Своего рода прообразом поэзии Иртеньева можно считать пародийный случай в практике нашего недавнего вождя, когда тот перепутал бумажки и начал читать совсем другой доклад, рассчитанный на совсем другую аудиторию. Тем самым был разрушен автоматизм идеологического восприятия; политические клише, к которым все привыкли и которые поэтому вызывали сонную реакцию — и только, вдруг прозвучали неожиданно (их не ожидали!) и обнаружили трагикомическую бессмыслицу жизни: публика встрепенулась. Вот и цель Иртеньева — встрепенуть, нарушив ожидание. В его «Опыте синтетической биографии» «Про Петра» убраны подробности времени и места и дана голая формула советского канона биографии великого человека «вообще», всех Петров русской истории и всех ее Ильичей; обнаружена структура идеологического мифа: