Александр Архангельский - У парадного подъезда

Легко предвидеть два возражения:

— весь мир так живет, и даже Америка;

— есть же и «традиционные» издания, среди них и «толстые»; пусть будет и то, и то.

Отвечаю:

— во-первых, что нам Америка? мы живем не в ней. Больше скажу: мы были едва ли не последней страной, где людей объединяла не только страсть к политике, не только тотальная ирония, но и живой интерес к культуре; чтение и анализ Пастернака и Мандельштама были уделом не профессорской элиты, но достаточно широких кругов интеллигенции. Или скажем скромнее и современнее: мы были последней страной, где стихи Парщикова и Жданова имели шанс быть прочтенными не только университетской аудиторией. Конечно, дайджест доступней монографии. Конечно, без дайджеста не обойтись. Но дайджест — это журнальный инвариант гамбургера; о том, что происходит с желудком человека, обреченного питаться исключительно «макдоналдсами», спросите своего лечащего врача. Ничего хорошего он вам не скажет; — во-вторых, «традиционные» издания (под ними я разумею любую газету или журнал, которые стремятся работать в профессиональных рамках, — от «Вестника древней истории» до «Коммерсанта») существуют — пока. Что будет с ними в ближайшие годы, никому не известно [130] Это было написано в августе 1990-го; о том, как складывается ситуация к лету 1991-го см. мою статью «Тощий сохнет, толстый сдохнет» («Литературная газета», 1991, 26 июня). . Правительство, которому не удалось поднять цены на хлеб [131] Тогда не удалось. (Примеч. 1991 года.) , отыгралось на зрелищах; культуру, которая нигде не кормит себя сама, первую бросили в свободные волны рынка: выплывет — хорошо, а не выплывет — стало быть, непременно утонет. Существует точка зрения, согласно которой тайный удар направлялся на «лоточные» издания; так это или не так, но по свойственному нашим «лимитчикам» некоторому косоглазию, они опять промахнулись. Потому что одно дело — отдать лоточному продавцу рубль, два, три единовременно и совсем, совсем другое — выложить по четвертаку за подписку на каждый «толстый» журнал заранее.

Да, «традиционные» издания имеют множество грехов. Да, они медленно раскачиваются. Да, не изжита ими привычка к компромиссу. Но они — последнее, что связывает нас с нашим (нашим?) прошлым. Когда я беру в руки «Новый мир», то помимо моей воли в сознании срабатывает некий «культурно-наследственный» механизм: этот же, журнал, в той же самой серо-голубой обложке держал или мог держать в руках мой дед. Чувство почти не поддается описанию, но испытавший его знает, что оно ничем не заменимо. Живое пространство времени, теплящееся, энергетически насыщенное — вот что такое преемственность. Она необходима в журналистике так же, как необходимы были нянюшки в традиционной системе воспитания, певшие те же песни, что и сто, и более лет назад: история входила в сознание человека с младенчества. Да, у семи нянек случается дитя без глазу; но то — исключение, а вот сомнительные наклонности людей без роду без племени — правило. Кажется, мы вступаем в период безотцовщины, и музыку будут заказывать беспризорники. А мы знаем, что у них за музыка.

Безответственность; но также и отношение к слову, как к вещи, которую можно продать. Худо ли, бедно ли, умело ли, бесталанно ли, но «толстые» литературные журналы печатали Платонова и Вл. Соловьева, Г. Робакидзе и В. Винниченко не только для поднятия тиража. Для большинства «неформальных» издательств эти мотивы, «культуртрегерские», несущественны. Когда «Вся Москва» продает репринт «Цветочков Франциска Ассизского» — даже не указав «мусагётовского» источника, с которого фототипически перегнали книжку, — ее интересуют лишь священные ПЯТЬ РУБЛЕЙ: Ни «Новый мир», ни «Огонек ни даже «Молодая гвардия» не стали бы одновременно печатать житие святого и подробное, «с картинками» жизнеописание блудницы — «Вся Москва» станет. Ее торговая марка оттиснута и на «Цветочках…», и на «Похождениях космической проститутки». Для нее это так же естественно, как для «Дома Кино» напечатать рассказ о страшной судьбе мандельщтамовского архива в обрамлении политико-физологических «ню». Сведение несводимого осуществляется и там, и тут с помощью того, что ныне принято называть иронией, но в чем нет ни грана истинного иронизма, с его обостренным чувством просветляюще-неразрешимой трагичности бытия. Скорее это следовало бы назвать улыбчивым цинизмом; и распространяется он сейчас не только в журналистике, но и в литературе. [132] К этому, собственно, давно шло. Разрыв в цепи поколений, в цепи культурного преемства (естественно, непрямого, чаще всего через отталкивание и разрыв, но — преемства) был как бы запрограммирован. Только один, частный, но на собственной шкуре испытанный пример. Когда мы учились, от преподавательской деятельности было изолировано именно то поколение филологов, которое тянулось к ней, было готово печься о младших: я имею В виду «сорокалетних». Ал. Осповата и Е. Тоддеса, А. Лаврова и Р. Тименчюка… В результате, скажем, отечественная текстология фактически разгромлена, ибо ее искусство, как и большинство настоящих искусств в мире, передается не через книги, а от лица к лицу. А филфак Университета, — не пожелавший оставить при себе и большинство способных «тридцатилетних» (О. Проскурин, А. Немзер, А. Ильин-Тимич, А. Зорин, А. Шмелев… — до бесконечности), превратился в то, во что превратился…

Вас тошнило от сибирских сказок Георгия Маркова и военно-патриотических вестернов Юрия Озерова?

Посмотрим на ваше самочувствие, когда «общим местом» в литературе и кино станет место общего пользования, когда тугие струи, звенящие в унитазе, будут повсеместно претендовать на то, чтобы камертоном отзываться в вашей душе. Когда железный несокрушимый социалистический авангардизм окончательно расстанется с комплексом гонимого течения и двинется в атаку по всему литературному фронту. А самое страшное в нем — это не его бескультурье, не его отказ от нравственных границ, не его агрессивность. Нет. Самое страшное — это его патологическая серьезность, прежде всего в отношении к самому себе. Ни тени улыбки, ни намека на божественную легкость «смеха великих»; тотальная мрачность без надежды на выход к радости или разрешения в грусть. Мрачность, которая тоже любит прятаться за маску иронии, но для которой ирония также недоступна.

Говорят, что все это неизбежно. Что все слова, темы, идеи традиционной культуры, от «духовности» до «диалогизма», зацапаны жирными пальцами Государства, утратили автономность от идеологии и-потому должны быть «отмыты» через отстранение, иронический выверт, соц-артовскую «перекодировку». Это правда, но не вся. Во-первых, «отмывальщики» (о чем было уже сказано в главе «Пародии связующая нить») попадают в ловушку, которую подставило им официальное искусство, ибо они существуют лишь до тех пор, пока функционирует оно. Случись с ним смерть — и никто не поймет, что же «выворачивалось» и «остранялось» в стихах Игоря Иртеньева и, картинах Меламида и Комара. Стало быть, они кровно заинтересованы в реанимации агонизирующего советского искусства, только не признаются в том даже себе. Во-вторых, когда настоящего художника переполняет через край то небывалое, неслыханное, несказанное, что он призван принести в мир, у него просто не остается времени задуматься о «старом» языке; «новый» язык сам формирует себя. Потому все эти доводы — от лукавого; они призваны прикрыть повсеместное нежелание отвечать жизнью за творчество, отказ от «строчек с кровью».