Александр Архангельский - У парадного подъезда

…Но касается сказанное не только литературы; касается оно и нашего социального житья-бытья.

Я никогда не сочувствовал коммунистической идее; «большевизм» был для меня худшим политическим ругательством. Больше того — ни секунды не сомневаюсь, что в этой стране, которую коммунистическая утопия с ее мистериальным «мировым пожаром» чуть не спалила дотла, «партия Ленина, партия Сталина» не имеет никаких шансов на спокойную старость. И вроде бы должен радоваться, наблюдая, как на куски разваливается рассохшаяся партийная империя, как стройными рядами, с пением «Национала» уходит из ее рядов младшее поколение, за которым потихоньку устремляется старшее… Но отчего-то грустно. Потому что уходить от старого соблазна — мало; нужно еще сознавать, куда уходишь, не в трясину соблазна — нового. Год назад до меня внезапно дошло, что «Свободное слово», орган «Демсоюза», предельно напоминает ленинскую «Искру» времен ее первоначального возгорания. Чуть позже представился случай положить рядом два номера — тот и этот, 12-го года и 90-го. Странная вещь, непонятная вещь — все совпало. Требование распустить Государственную думу — с требованием распустить Съезд народных депутатов; нежелание допустить кадетов и прочую реакционную нечисть в новую Думу — со столь же откровенным призывом созвать новое учредительное собрание без коммунистов. Пошловато-фехтующий, язвительно-базарный стилек большевистской печати, столь знакомый каждому по синему пятидесятипятитомнику, внезапно отзывается в статьях Валерии Новодворской о Горбачеве [133] Только не нужно напоминать мне, что она страдает от советской власти, и потому критиковать ее нехорошо. Что страдает — худо, и советской власти авторитета это не прибавит; да ведь и Ленин с его пламенными революционерами — тоже сидели, вот в чём беда. . Очень развеселило меня также обнаруженное в одном из номеров «Сводного слова» письмо матери юного дээсовца; и не захочешь, а вспомнишь о Ниловне и героическом рабочем Павле… И главное, главное — этот тоскливо-неутолимый дух нетерпимости, этот революционный вихрь, однажды уже задувший золотое пламя русской культуры, а теперь готовый смерчем обрушиться на едва тлеющие и чудом сохранившие остатки тепла угольки…

Вот вам ваша свобода! — раздраженно воскликнет в ответ кто-нибудь из «бывших». Чего хотели, то и получили. Мы — же предупреждали: вставьте все по прежнему… Да нет, друзья, виноват не избыток свободы, а недостаток культуры. Не на Америку мы становимся похожи, а на Румынию. И, значит, опять предстоит нам сражение за демос, чтобы не задушил нас плебс; опять придется тактически поступаться принципами, как бы на время забывая, что единственно возможное состояние для нормального человека (для литератора — подавно) — это консерватизм, стремление сберечь созданное, поддержать стабильность, — законсервировать достигнутое. Раньше мы забывали об этом, ибо — что было консервировать, кроме пустоты? Выродившуюся, полностью утратившую связь с живительной народной традицией «поэзию босоногого детства»? Союз Нерушимый Советских Писателей?.. Теперь — нечего консервировать, кроме охлоса во всех его проявлениях. А значит, превращенной формой консерватизма вновь становится радикальность; вновь необходимо вставать в строй, плечом к плечу, пока последние ростки культуры не затоптаны в грязь. Вставать, понимая, что война не должна длиться вечно, что радикалом нельзя оставаться всегда, как нельзя всегда есть острую приправу без «приправляемого» ею.

Не случайно с особенной грустью — и особенной радостью — перечитываются сейчас стихи Тимура Кибирова (усеченно, в ватной упаковке из вполне никакого творчества трех других стихотворцев, но они вышли таки недавно в «Молодой гвардии»). Кто-то назовет его иронистом; кто-то — типичным постмодернистским эклектиком; кто-то говорит, что он бегло нажимает на цитаты, как на клавиши… Ничего более далекого от правды придумать нельзя. Кибиров — единственный поэт младшей генерации, который сумел пропустить через свое сердце трагизм современной культуры, которая-не может свободно пользоваться плодами отчужденной традиции, но не мыслит и разрыва с ними без окончательной гибели для себя самой. Стихи Кибирова — о том, как хочется писать обычные стихи и почему сейчас нельзя этого делать. Отсюда его постоянное аукание с русской поэзией, но аукание — в бывшем лесу, на лесопильне. Есть что-то лагерногорькое в его иронии, и есть в ней что-то самозабвеннолегкое, сущностью отличающее ее и от, мрачного цинизма иронии иртеньевского образца, и от желчно-само влюбленной иронии «неформалов». Все это с наибольшей полнотой выразилось в лучшем, на мой вкус, фрагменте Кибирова — «Лирическая интермедия»:

Да, филологу здесь есть где разгуляться. Да, зеркально умноженный-ряд цитат — от Гёте до Вяземского, от Пушкина до Мандельштама, от шубертовского мотива до жигулинского Бурундука («Моцарт слушал со вниманьем. / Опечалился слегка. / «Что ж, прощай. Но на прошенье / на, возьми бурундука»). отражает в себе всю семантическую историю русского четырехстопного хорея, одна из «ветвей» которой была проанализирована в главе «В тоске по контексту». Да, здесь сомкнуто несмыкаемое (следовательно — эклектика). Да, здесь все пронизано иронией (следовательно — и постмодернизм). Но разве ради этого написаны стихи — чтобы отражать, смыкать, иронизировать? Да нет же! Написаны они ради строк — «У маркграфа на обеде / я не буду, дорогой». Строк, в которых звенит тоска человека, помнящего, что век его — волкодав, что «Узловатых дней колена / Нужно флейтою связать» и что «Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме, / И Гёте, свищущий на вьющейся тропе», прошли вместе с русскими поэтами XX века по иным тропам… Сопереживаёт знает, помнит — но к «маркграфу» Незван, выключен из культурной цепи, выпал из нее, как из гнезда. Единственное, что еще роднит с нею, — это горестное, загаженное, просветленное, смешное пространство России: