Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

Не одна идеология сегодня в литературе противостоит другой идеологии (и борется с нею), а две поэтики, две литературные культуры: серьезная и смеховая. По поводу первой, в общем-то, все достаточно ясно и прозрачно. Но вторая, которая реагирует скорее художественно, нежели идеологично, тоже, не будем от себя скрывать, достаточно однозначна. Смех этот прямолинеен — сугубую серьезность пародии соц-арта я не беру в расчет. Собственно говоря, эта поэтика характерна и для «Старых песен о главном» — веселимся на площадке из бывших идеологем (с обезвреженной, «вынутой» идеологией). А в то же самое время в реальной жизни, повторяю, обнаруживаются действующая НРА с бывшей учительницей, ныне подпольщицей и взрывательницей, Пименов, «лимоновцы» с установкой на террор… Не говоря уже о реальном терроре и реальной войне в Чечне, которая тянется (с перерывом) вот уже две Отечественные — по времени. Идеологическая борьба, которую демонстрирует январский номер «Москвы», сосредоточена на совсем иных идейных комплексах, далеких от людей, реально вовлеченных в реальную войну. Можно, конечно, пофантазировать: что одни живут реальной жизнью, а другие сидят и читают «толстые» журналы. На самом же деле это не совсем так, вернее, совсем не так. И не может ли получиться, что эти реальные люди утратят интерес к идеологической продукции в любой обертке? По-моему, все к этому идет — идеологию и политику нынче отслеживают по СМИ, газетам и ТВ, а не через литературные ежемесячники.

Идеология в литературе, «борьба идей» вытесняется технологией. Технологиям виртуальным (идеологическим, рекламным, политическим) посвящен роман Виктора Пелевина «Generation П», технология газеты и существования личности внутри работы этой псевдоидеологической машины стала предметом изображения в романе Николая Климонтовича «Последняя газета» («Октябрь», 1999, № 11). Герой Климонтовича проходит но кругам газетного высокооплачиваемого «рая», обнаруживающего мрачную «адскую» сущность, — машина газеты его приняла, употребила и выплюнула. Не оцениваю литературный уровень — лишь заостряю внимание на том, что в технологии идеологическую борьбу заменяют деньги. Зарабатывание денег — и их растрата. Большие и не очень, плывущие в руки и из них уплывающие, деньги являют собой тот субстрат, ту смазку, которая движет героем — и сюжетом в целом. Не размышления о том, что хорошо или дурно для России и какова ее истинная национальная идея. Все это — вместе с ролью и задачей либеральной интеллигенции — сдвинуто в сторону мощной волной, управляемой интересами, а отнюдь не идеалами.

Романтический период сплава литературы с идеологией, пропитанности литературы идеологическими проблемами и идейными ценностями завершился. Сатира, как у Войновича, гротеск, как у Залотухи, или сарказм, пропитавший «Удавшийся рассказ о любви» Владимира Маканина, вытеснили и уничтожили пафос: место его обитания сегодня — в тех изданиях, о которых речь шла выше. Писатель как идеолог (герой Маканина) стал наемным, плохо оплачиваемым телеведущим, безденежным, устроенным на работу бывшей цензоршей (ныне — бандершей), в странном симбиозе с которой существует (и существовал ранее) этот бывший писатель, по сути дела — сутенер.

Ах, какое было бурное, захватывающее, эмоционально насыщенное время! Трудно было писателю, — но ведь и цензорша, влюбленная в писателя, ему отдавалась, а не только он сам страдал. Писатель у Маканина — не диссидент, конечно, но тот, кто печатался с «фигой в кармане», чей текст пронизывали аллюзии и намеки. (Маканин оперирует на себе — он печатался , несмотря на времена и цензуру. Книги выходили — с потерями, с вычеркнутыми словами или сценами, однако в последующих изданиях, уже в наши времена, автор ничего из утраченного не восстановил.) Да и цензура здесь представлена не врагом писателя, а жарко дышащей и помогающей в делах любовницей. При этом она-то писателя любит, а писатель ее — использует.

Маканин пишет своего героя в обстоятельствах, намеренно заниженных. Так, ежели кто переквалифицировался из писателя в телеведущего, то нынче-то ясно, насколько положение последнего более выгодно и выигрышно со всех точек зрения, а особенно — с точки зрения популярности и доходности. В реальности речь пойдет не об оставшихся от телепередачи «конфетах», которые ведущему позволено забрать с собой после окончания съемки, а об особой влиятельности телеперсоны и особом внимании публики к оной. Если маканинскому герою удалось пробиться на ТВ — хотя бы и с помощью бывшей цензорши, которая, в свою очередь, вроде бы платит телом, а в итоге управляет ситуацией, сохраняя место (и карьеру) для своего любимого, — то не на безденежье он останется. Скорее наоборот. И не будет он вымаливать продажные ласки в долг. Так что, признаем, общая маканинская метафора достаточно условна, автор «коленкой» вбивает персонаж — в конструкцию.

Но в контексте нашего сюжета — «идеология и литература» — важнее другое: писателю, сочинителю у Маканина начисто отказано — в настоящем времени — в какой-либо идеологии, она для него больше несущественна, все идеи, а также «фиги в кармане», аллюзии и намеки остались в далеком прошлом, в другой жизни; из писателя вынуто содержимое, осталась одна телесность, требующая исполнения физиологических желаний. Зияет не только «идеология», зияет мысль: исчезла интеллектуальная составляющая, не говоря о моральной стороне существования (собственно, и любовные отношения с цензоршей тоже аморальны). Нет «верха», остался один «низ», да и гот материально плохо обеспечен — суров приговор.

Если в «Андеграунде, или Герое нашего времени» писатель был драматической фигурой, оттененной судьбой брата-художника, то в новой сюжетной конструкции Маканин ставит бывшего писателя ниже драмы, лишая его не только любых человеческих достоинств, но и рефлексии и саморефлексии, работы сознания и самосознания. Романтический период русской — позднесоветской? — словесности, выпавший на вторую «оттепель», то есть «перестройку», завершился, следуя логике «Удавшегося рассказа о любви», не гибелью — идеалов или их носителей, — но падением («не взрывом, но всхлипом»). Бывшему писателю нечем расплачиваться с жизнью, такой проститутской, — но жизнь, если она его пожалеет, даст ему в долг. А ему, мазохисту, именно в долг-то и слаще будет…

Литература освободилась от пропагандистской «нагрузки», но фантомные идеологические боли еще преследуют ее тело, а идеологические судороги — хотя бы и в виде смеха — порой сотрясают ее организм. Оказалось, что на свободном от идеологии месте может угнездиться все что угодно — от религии до физиологии, от рекламы до психоанализа, от эксплуатации национальных особенностей до чистой игры в эстетические сущности. Нет лишь одного — мысли.