Николай Устрялов - Германия. В круговороте фашистской свастики

Закон о полномочиях был принят большинством 441 голоса против 94. Он передал кабинету министров право издавать любые законы. Только учреждения рейхстага и рейхсрата, а также права президента остаются неприкосновенными. Закон действует до 1 апреля 1937 года, но он становится ничтожным в случае смены правительства.

Против принятия закона голосовали социал-демократы. Их лидер Вельс произнес речь, из которой явствовало, что его партия хотела бы играть при новом режиме роль оппозиции его величества. «Вы приходите поздно, но все же вы приходите! — бросил ему Гитлер в ответ. — Помните, вы больше не нужны. Теперь мы защищаем и представляем германский народ». Католический центр, вопреки своему недавнему прошлому, решил присоединиться к правительственному большинству и голосовать за закон о чрезвычайных полномочиях. «Руководясь чувством национального долга, — мотивировал это решение в своей речи лидер центра монсеньор Каас, — партия центра будет голосовать за предоставление полномочий. В настоящий момент необходимо быстрое, немедленное и спасительное действие. Оно может быть достигнуто путем сотрудничества всех партий. Поэтому центр будет голосовать за законопроект. Мы протягиваем руку всем, в том числе и нашим недавним противникам, для того чтобы обеспечить дальнейшее проведение дела национального спасения».

Поддержка фракции центра обеспечила закону о полномочиях квалифицированное большинство (две трети), необходимое для изменения конституции. На другой день, 24 марта, рейхспрезидент подписал этот исторический акт, немедленно вошедший в силу. Веймарская демократия кончила жизнь самоубийством. Полнота власти национального правительства Гитлера-Папена стала, можно сказать, «новой конституцией» Германии. Исполнив свою задачу, рейхстаг разошелся sine die. Через некоторое время его примеру в точности последовал и прусский ландтаг.

Для Гитлера, для национальной революции, для правящей коалиции наступал исторический «экзамен». Подходило время вплотную заняться фундаментальными вопросами национально-экономической реконструкции.

«Народ живет не ради хозяйства, хозяйство существует не ради капитала — но капитал служит хозяйству и хозяйство народу».

Так говорил канцлер в своей декларации. Однако теперь уже труднее было ограничиться общими принципами и голыми посулами. Теперь следовало наметить конкретную, ответственную программу. Какова же она?

Частная собственность, поощрение частной инициативы. Подальше от этатистской хозяйственной бюрократии. В то же время «нужно установить справедливое равновесие между продуктивной предприимчивостью с одной стороны и продуктивным трудом с другой». Режим бережливости, упрощение административного аппарата, дебюрократизация. «Правительство будет решительно избегать всяких валютных экспериментов».

Спасение немецкого крестьянства во что бы то ни стало: гибель этого класса была бы национальной катастрофой. Поднятие рентабельности сельского хозяйства, хотя бы ценой жестких мероприятий против потребителя: иначе неизбежно крушение всего сельского хозяйства. Усиление внутренней колонизации. Борьба с безработицей — хотя бы даже и не популярными в данный момент мерами. Создание работ и трудовая повинность. Неуклонная забота о миттельштанде. Также и о миллионных массах немецких рабочих: «канцлер и национал-социалист, я чувствую себя с ними связанным, как с былыми спутниками моей юности». Повышение их покупательной способности, использование полностью их труда. Географическое положение Германии, бедной сырьем, не допускает автаркии. Отсюда необходимость экспорта: миллионы немцев живут работой на экспорт. Внимание к интересам чиновничества.

Снова достаточно общие слова. Чувствуется покачивание между прежними обещаниями и нынешними возможностями, с одной стороны, и между родными массами и союзной плутократией — с другой. Нужно бы удовлетворить или, по меньшей мере, обнадежить всех, но это так трудно — всех зараз! И приходится подчеркивать трудности, предупреждать о неизбежности «жестких мероприятий», публично смотреть суровой правде в глаза.

В хозяйственно-политической части декларации явственно чувствуется рука Гугенберга. Иначе и быть не может: хозяйственная политика — в его руках. Но кое-где чуть мелькнет и прежний митинговый Гитлер, чтобы, впрочем, немедленно же уступить место «государственному деятелю». Многое сглажено ретушью коалиционного единства. В основном выдерживается характерная идея современности: «свободное хозяйство под контролем сильного государства». Ничего сенсационного. Некоторые даже утверждали, что программа нового правительства, в общем, мало отличается от прежних правительственных программ. Острословы пророчили, что переоценка ценностей сведется к переименовыванию улиц. В свое время то же было и с Муссолини. «Кроме ударов хлыста, в программе правительства не заметно чего-либо нового», — отмечали итальянцы после первой декларации дуче. Общее внимание, естественно, сосредоточилось — на хлысте.

Перед рейхстагом выступало единое правительство. Но ни для кого не составляло тайны, что на самом деле единого правительства нет. Противоречия загонялись вглубь, в пределы национального фронта; их не могла стереть никакая декларационная ретушь.

«Внутренняя колонизация» едва ли пришлась по вкусу Папену: над нею слишком очевидно витают тени Брюнинга и Шлейхера. Зато выпад против «валютных экспериментов», наверно, не мог не покоробить Федера и старую коричневую гвардию с ее «национальной денежной единицей» и беспроцентным кредитом. Под формулу «спасение крестьянства» Гугенберг без особого труда подведет спасение юнкеров; это не доставит удовольствия Гитлеру и его друзьям, озирающимся на свои массы. Зато гитлеровские жесты в адрес рабочих и продуктивного труда — шокируют клуб господ. Для Геббельса Гугенберг — исчадие социальной реакции; для Гугенберга Геббельс — истерика безграмотного утопизма. Осторожность Нейрата претит Розенбергу. Антисемитские и антиинтеллигентские зверства фашизма удручают национальных консерваторов, воспитанных на Бисмарке. Гитлер тяготится Папеном и мечтает от него избавиться. Папен расценивает Гитлера как рискованную ставку, как печальную необходимость и мечтает его цивилизовать.

С первых же дней Третьей империи внутри национального фронта начинается глухая, упорная борьба. Фашизм наступает, овладевает государственным аппаратом, громит марксизм, объединяет Германию. Плутократия цепко держится за вожжи хозяйственного руководства, за рейхсвер, за штальхельм, за рейхспрезидента. Ее пресса усиленно и планомерно выдвигает на первый план не Гитлера, а именно Гинденбурга, «легальную и просвещенную диктатуру президента республики». Под пышными лозунгами единения и хрустом публичных рукопожатий тлеет взаимное недоверие, зреют тайные козни. «Старый крот» делает свое дело, и страсти людей вычерчивают диалектическую кривую истории во всей ее прихотливости и необходимости.