Георгий Саталкин - Каменный пояс, 1988

— Боле просить некого… кроме бога… — Климен вышел вперед, — но зачем просить его? Он знает все, и коль дозволяет, так его воля… — Климен подошел к столу, обмакнул перо в чернильницу, занес над листком. Как бы примеряясь, начертил в воздухе крест-роспись, задумался. На хвост фамилии упала жирная капля. Климен разогнулся, переломил и скомкал перо, отер о полу ладонь… Слов долго не требовалось. Все, и казаки и присутствующее начальство, смотрели на казака. Страх и уважение боролись в их груди.

— Хорони и меня, — будто гром после молнии, тихо произнес свое слово Фома Акулинин, вставший рядом с Андреевым.

«Казаки Фома Акулинин и Климен Андреев за всеми увещеваниями оказались упорными противу Правительства, недачею подписки. Казаки эти наказаны шпицрутенами через 1000 человек 3 раза и сосланы в армейские полки в г. Пензу, в 5-ю пехотную дивизию».

Красноуфимские казаки посевом не занимались. Они обносились и оголодали. Рассыпинцы и чесноковцы смотрели на них как на шатух. Встав поутру, красноуфимцы шли к Илеку, бросали в середину камни и плевали. Казачки, приходя за водой, крестили ведра от нечистой силы.

В один из редких приходов на берег Катерина Андреева, зачерпнув ведро, натолкнулась на солдата, чем-то больно кольнувшего ее сердце.

— Доброго здравия, хозяюшка. Привел бог свидеться… Позволь, позволь подсоблю, — поддернув штаны, солдат склонился и подцепил дужки ведер. — Указывай, куда несть… Значит, на Изобильный угодили? — он улыбался.

— При офицере у нас стояли… — девушка убрала глаза, закинула на плечи пустое коромысло.

— Точно, вспомнила красавица. А выходит, по-вашему не выгорело? Спихнули вас с земли родной? На нас-то шибко осерчали?

Солдат все оборачивался, семенил, далеко относя от себя ведра, улыбался.

— Да-а-а, чужа сторонка — мачеха! Отец твой, дай бог память, Петр Ларионович…

— Помер он.

— Во как… — руки солдата дрогнули. По отстоявшейся в ведрах воде прошла рябь. — Не сдюжил, стало быть… А с виду дубленый старик был. Дела-а-а…

Вот и потек Илек казачьей рекой. Рядом с Яиком, стародавней насиженной казаченьками жердочкой, вскормит он на своих берегах трудовой и храбрый народ. И хотя не раз еще помутнеют воды их, к устью докатит светлая волна.

В моем краю с утра и до утра

Бушуют казахстанские ветра.

Они ревут — что стоит им сорваться!

Они свистят — что может быть сильней!

Они несутся с яростью сарматской

По всем просторам пашен и полей!

Гонимые по этой дикой воле,

Как зайцы

скачут перекати-поле…

Сама стихия здесь живет,

Здесь тучи рыщут конницей Мамая,

Столбами смерчи пыльные вздымая, —

И так из века в век,

из года в год!..

Трещать в мороз,

в жару сгорать от зноя,

Копить пласты наречий и имен,

Служить в веках трубою вытяжною

Степных пространств

И кочевых племен!

Вот родина моя…

Державинская церковь в одноименном селе Оренбургской области построена в 1798 году. Та же дата — под стихотворением Г. Р. Державина «Арфа» со строкой, ставшей крылатой.

В названье этом дорог каждый звук,

Произношенье, как Россия, длинно.

Здесь в зелени струится Кутулук,

Волнуется в хлебах пологая долина.

Дух чабреца…

Здесь бы родиться мог

Среди хлебов, лесных шиханных пятен

Державина простой и сильный слог:

«Отечества и дым нам сладок и приятен».

Здесь ты бродить без устали готов —

Где небо застят вековые купы,

А выше — след заброшенных трудов —

И в дряхлости величественный купол.

Тот храм свои досматривает сны,

Лишь в жаркий день лицо овеет тенью, —

Отечества небрежные сыны

Давно привыкли к виду запустенья…

Свидетель тайны канувших времен,

Что к нам донес он?

Ладан?

Нет, не это!

Здесь каждый луч в пылинках освящен

Державнейшим присутствием поэта!

Сказал:

— Я царь — я раб — я червь — я бог, —

Как будто рвался за предел земного,

Чтоб и в грядущей суете эпох

Его блистало и гремело слово!

Его стихи переживут века!

Неужто нам язык его невнятен,

Где храмом стала

и одна строка:

«Отечества и дым нам сладок и приятен»!

В горах межсезонье.

В горах межсезонье.

Тут осень, как древность, наскальна, наслойна.

И лиственницы побурели ежово.

И выцвели быстрые речки до дна.

И рыбе осталось мгновенье от жора.

До душного глубоководного сна.

В горах межсезонье.

В горах межсезонье.

Тут сопки облиты брусничною зорькой.

И там, где скандально кедровка кричит,

По склону пасется опасной коровой

Медведь краснозадый, медведь красногорбый,

По самое горло брусникой набит.

В горах межсезонье.

В горах межсезонье.

И кроны деревьев уже иллюзорны.

И вертится в лывах последний чирок,

Как лист сизобокий, как лист серебристый,

И сеет в округе тревожные свисты…

Но медлит охотник нажать на курок.

А осыпи, окаменевшею стаей,

По склону к вершине летят, не взлетая,

И воздух над ними легонько дрожит…

А ниже пирует обшарпанный соболь.

В горах межсезонье.

В горах межсезонье.

И соболь собой еще

Не дорожит.

Угор. В низине плещет бойкий лист.

Пяток осинок ветками сплелись.

А все уж лес! И мило. И люблю.

Торжественно под сень его ступлю.

Тут сырости и тени хмель лесной

И русский дух, осиновый, родной.

Гриб-трутовик топырит на коре.

Как будто лес прислушался к горе.

Взойду, взойду на этот красный холм:

У поймы стадо, пастушок верхом,

Вихлястой речки полевой урез.

За нею город на бугры полез.

На самострое взгляду повольней.

Потом бетон все выше, все тесней…

Последней церкви одинокий след —

Уже потусторонний силуэт.

Как лес к горе, как веточка к корню,

Прислушиваясь к сердцу, говорю:

— Я жаворонку предан и грачу.

Я — русским жить и умереть хочу.

Я из Пепла родом. Не примите

За игру беспечную слова:

Есть разъезд —

над крышами в зените

Солнце да простора синева.

Прахом лет, золой степного пала

Щедро сдобрен каждый бугорок,

И копытом било и топтало

Эту землю вдоль и поперек.

Но была какая-то особость

В том, что даль —