Журнал Q - Журнал Q 07 2011

— А Калугин?

— Странная и путаная фигура. Одно время я даже защищал его, не видя оснований прямо обвинять в предательстве. Пока Калугин не выступил в американском суде с показаниями против наших агентов. О Сергее Каузове, бывшем муже Кристины Онассис, Калугин написал, что тот работал на советскую разведку. Такое уже непростительно. Есть версия, что Калугин знал человека, вербовавшего Олдриджа Эймса, и мог дать американцам наводку, позволившую вычислить лучшего нашего агента последнего времени. Словом, Калугин сжег мосты… Конечно, ни одна спецслужба мира не избегает просчетов. У всех есть предатели, перебежчики. Как говорится, в семье не без урода. Для ПГУ богатым на разоблачения был 1985-й. Его позже назвали годом шпиона. Я присутствовал на закрытом процессе Сергея Моторина, завербованного в Вашингтоне ФБР и расстрелянного в Москве по приговору суда. По сути, майор особого вреда СССР не принес, симпатичный парень, запутавшийся в чувствах и не сумевший вовремя остановиться. Позже я встречался с его вдовой и матерью. Более тягостного разговора в моей жизни не было. Мама продолжала верить, что сын жив и отбывает наказание в колонии… Казни шпионов всегда казались мне малопродуктивным методом борьбы, в мирное время давать высшую меру наказания за шпионаж — варварство, но так хотел Владимир Крючков. Он видел в акте устрашения сакральное жертвоприношение. Моторина поставили к стенке, а подполковнику Южину за более тяжкое преступление чуть позже дали пятнадцать лет, он отсидел пять и спокойно уехал на ПМЖ в Штаты. Время изменилось, началась перестройка...

— Сколько вы прослужили в разведке, Юрий Георгиевич?

— Тридцать два года и теперь официально нахожусь на пенсии. Могу, не кривя душой, сказать, что не сделал за это время ничего постыдного. Да, в моем послужном списке нет заметных подвигов, я не похищал ядерных секретов, но порученную работу выполнял честно. Раскрывать ее подробности не имею права и сегодня, поскольку речь идет о конкретных людях. Зачем подвергать их риску? О себе скажу, что реальный страх испытывал, пожалуй, лишь однажды, когда бесследно пропал мой агент, и я не знал, где его искать. Если бы оказалось, что тот ушел к англичанам, мне не поздоровилось бы, как пить дать. Я был вызван для «разбора полетов» в Москву и по дороге из Лондона сделал остановку в Брюгге, куда подъехал мой товарищ, работавший собкором в Бельгии. Весь день мы гуляли по городу, заходили в приглянувшиеся рестораны, где для снятия нервного напряжения я опрокидывал рюмку водки и запивал ее кружкой пива. После пятой дозы настроение заметно улучшилось, и мои перспективы не выглядели уже столь мрачно. На одной из площадей мы попали на конкурс соловьиных трелей. Там стояли накрытые пледами клетки, в которых заливались пичуги. Когда соловьи не видят, но слышат друг друга, они лучше поют. Еще в Брюгге в тот день проходило соревнование рыбаков. Смотрел я на эти благостные картины и думал: мне бы их проблемы! Тем не менее общая позитивная обстановка позволила чуть расслабиться, а потом и новость подоспела: мой пропавший агент нашелся. Словом, опять пронесло…

Уже говорил, что считаю себя счастливым человеком. Именно работе обязан дружбой с людьми, с которыми в иных обстоятельствах едва ли даже познакомился бы. В какой-то момент я сблизился с Николаем Озеровым, нашим прославленным спортивным телекомментатором. Время от времени он прилетал в Лондон на матчи с участием советских команд, и Москва просила меня опекать Николая Николаевича: он уже сильно болел и с трудом ходил. В 1984-м Озеров в очередной раз прибыл в Англию, чтобы комментировать футбольный матч между хозяевами и сборной СССР. Алла, моя жена, находилась в Москве, и я предложил: «Николай Николаевич, зачем вам тратиться на гостиницу? Останавливайтесь у меня, свободная комната есть». Озеров обрадовался, что сможет пустить сэкономленные на жилье деньги на подарки родне, я же получил шанс понаблюдать за творческой кухней мэтра. Николай Николаевич целыми днями что-то писал в тонкую ученическую тетрадь. Я без конца совал нос в конспект, но Озеров лишь отмахивался: «Потом, не сейчас!» И вот наступил день матча, мы приехали на стадион, поднялись в комментаторскую кабину, началась игра, Николай Николаевич достал тетрадь и… принялся зачитывать выдержки в прямом эфире. Оказывается, у него заранее был расписан весь поединок! Оставалось лишь в подходящий момент вставить фамилии футболистов: «Мяч у Чивадзе, пас Сулаквелидзе, тот бьет вперед… А я, дорогие друзья, вспоминаю стадион «Уэмбли», когда здесь в финале чемпионата мира по футболу встречались сборные Англии и ФРГ…» Далее следовал рассказ на пару минут. Периодически Озеров отрывался от конспекта, сообщал, что удар по воротам наносит Блохин, а Шилтон отбивает мяч на угловой, и возвращался к художественному чтению. И так — на протяжении девяноста минут! Мне и в голову не приходило, что можно вести репортаж в подобной манере!

Но, между прочим, футболом тот вечер для меня не закончился. Со стадиона я отправился в «Ковент-Гарден», где в «Аиде» дебютировал Паата Бурчуладзе, и записал интервью с… великим Лучано Паваротти. О блице для советского радио мы договорились заранее, однако до выхода на сцену итальянец беседовать отказался, предложив встретиться после спектакля. Я с боем продрался в его артистическую уборную сквозь толпу поклонников, скороговоркой задал заготовленные вопросы и собирался откланяться, вполне искренне посетовав, что времени на общение было мало, а обсудить хотелось многое. Неожиданно Паваротти сказал: «В чем проблема? Давайте продолжим». Шалея от собственной наглости, я позвал маэстро в ассоциацию иностранных журналистов, в правление которой входил. И Паваротти пришел! Более того, принес коробку новеньких дисков с записями арий в своем исполнении, раздарил их желающим с автографами, дал кучу интервью, выпил с нами шампанского… После той вечеринки мои акции в глазах коллег выросли невероятно!

Я ведь пять лет на общественных началах возглавлял клубный ресторан нашей ассоциации, отвечал за всевозможные званые ужины, приемы, круглые столы, пресс-конференции и семинары. К нам приходили министры, лорды, партийные функционеры, парламентарии, прочие важные персоны… Кроме того, я руководил специально учрежденным винным клубом и на правах его президента регулярно рассылал письма-просьбы о дегустациях в различные компании, производящие виски, джин и прочие спиртосодержащие напитки. Помню вечеринки, посвященные итальянскому «Кьянти», испанскому «Риоха», японскому саке… Однажды я решил обратиться к чилийцам. Они в тот момент активно продвигали свое вино на европейский рынок, но не имели дипломатических отношений с СССР, поскольку наша страна резко осуждала кровавый режим Пиночета. И вот из посольства Чили пришел ответ: дескать, милости просим на пати. Зовут — надо идти. В сопровождении десятка завсегдатаев клуба я отправился на прием в резиденцию посла. А у входа — форменное столпотворение, куча мала из местных фотографов и телеоператоров. Все хотели увидеть, как советский гражданин ступит на вражескую территорию. Признаться, я слегка растерялся, поскольку не рассчитывал на повышенное внимание к своей скромной персоне. Была наивная надежда, что просочусь незамеченным, попью красненького и мирно отбуду восвояси. Увы, номер не прошел. Нас встречал лично посол, который сразу направился в мою сторону: «Приветствую первого журналиста из СССР, пожаловавшего в гости к чилийцам!» Я живо представил заголовки в завтрашней прессе и почувствовал, как мелко дрожат поджилки. Что делать? Отступать некуда, громко говорю: «Да, я пришел оценить качество вина, производимого на вашей родине. Однако меня заверили, что нам предстоит дегустировать лишь то, которое бутилировали еще при Сальвадоре Альенде!» В общем, налакались мы так, что не могли без поддержки добрести до машин. На следующий день я сидел дома с квадратной головой, тщетно пытаясь прийти в себя. Вдруг — звонок в дверь. Открываю — курьер от чилийского посла с двумя ящиками вина. Красного и белого…