Олдос Хаксли - Серое Преосвященство: этюд о религии и политике

Пока заседал Сейм, изо всех уголков Германии нескончаемым потоком шли просители, ожидавшие от князей возмещения ущерба, который нанесли им кампании предыдущих лет. Ничего, конечно, для них сделано не было, и они либо возвращались, озлобленные, к своим разрушенным домам, либо, как Кеплер, приехавший из далекой Силезии, чтобы просить о выплате задержанного жалованья, положенного ему как Императорскому математику, тихо умирали и перемещались на одно из регенсбургских кладбищ. Среди этих просителей была группа делегатов из Померании. Смиренно, но оттого не менее настойчиво, они умоляли императора и курфюрстов вспомнить о плачевном положении их провинции. В прошлом году армии Валленштейна настолько разорили страну, что люди с тех пор голодали. Очень многие умерли, а те, кто выжил, ели траву и коренья — и малых детей, и больных, и даже только что похороненных мертвецов.

Кажется, это был один из первых случаев во время Тридцатилетней войны, когда внимание общества обратили на вынужденный каннибализм, чудовищно распространившийся в Германии в эти роковые годы. Император и курфюрсты сочувственно выслушали жителей Померании, заверили их в своей глубокой озабоченности и этим ограничились. При той политической системе, в которой они существовали и выполняли свои функции, при том строе мыслей и чувств, который господствовал во властных кругах, ничего большего от них и ожидать было нельзя. Кроме того, за все тридцать лет войны ни один германский правитель ни разу не голодал. Для герцогов и епископов всего было вдоволь. Простой народ мог умирать с голоду или питаться человеческой падалью; но в пиршественных залах императоров, князей и епископов знатная немецкая традиция обжорства и пития никогда не прерывалась. Наполнив животы мясом и вином, князья переносили несчастья своих подданных с великой стойкостью.

Но что же отец Жозеф? Он жил среди бедных и в бедности. Он знал их страдания, он принадлежал к религиозному ордену, присягнувшему, между прочим, служить им. И вот он терпеливо, с несравненным мастерством проводит политику, способную лишь увеличить несчастья бедных, которым он поклялся служить. Отлично зная, что уже произошло в Померании, он продолжает отстаивать меры, которые определенно приведут к распространению людоедства в других провинциях.

Хочется знать, что творилось в голове у монаха во время этого ежедневного подведения итогов, когда, перебирая свои мысли и поступки, он готовился к тому, что его наставник в мистицизме называл «пассивным уничтожением своего я» в созерцательной молитве. Прежде всего и каждый раз он, конечно, напоминал себе, что, трудясь для Франции, он исполняет внешнюю волю Божию. Gesta Dei per Francos было аксиомой, из которой следовало, что Франция божественна, и те, кто трудится ради величия Франции, — орудия Божьи, а это значит, что средства, ими используемые, не могут не согласоваться с Божьей волей. Когда Сатана закидывал свою удочку, для души отца Жозефа он наживлял крючок благороднейшими искушениями — патриотическим долгом и самопожертвованием. Отец Жозеф заглотал крючок и отдал себя Франции с тем же жаром, с каким отдавал себя Богу. Но двум господам нельзя служить, Господь есть Бог Ревнитель, и последствия идолопоклонства гибельны. Поскольку отец Жозеф упрямо отождествлял французскую монархию с высшей реальностью, постигаемой в созерцании, он не мог связать плачевное состояние померанских каннибалов с нарушением первых двух заповедей, в котором повинен был он сам и все остальные государственные деятели Европы.

Иногда во время такого самоанализа ему, конечно, приходило в голову, что в переговорах он прибегал к весьма сомнительным методам. (Современник отца Жозефа сэр Генри Уоттон определил посла как «честного человека, посланного лгать за границей во благо своей страны». В семнадцатом веке посланнику полагалось не только лгать, но и вести шпионаж в стране, где он аккредитован.) Отец Жозеф мог оправдать свою дипломатическую деятельность двояко: во-первых, действовать так ему велел патриотический долг; во-вторых, совершая эти действия, он усерднейшим образом занимался «активным уничтожением своего я» в Боге. Тилли, де Фламель и анонимные испанские авторы памфлетов могли обвинить его в преступном поведении; но они не знали и не могли знать, что все эти действия совершал человек, строго державшийся высшей, всеобъемлющей добродетели, которую святой Франциск Сальский назвал «святым безразличием».

Первое литературное упоминание о «святом безразличии» встречается в «Бхагавадгите», где Кришна заверяет Арджуну в том, что он вправе убивать своих врагов при условии, что не будет вкладывать в это душу. Когда ту же доктрину использовали иллюминаты Пикардии для оправдания беспорядочных сексуальных связей, все благонамеренные люди, включая отца Жозефа, естественно, этому ужасались. Но по какой-то странной причине убийство всегда представлялось более респектабельным, чем прелюбодеяние. Немногих людей шокирует, когда при них Бога называют богом битв; но какой крик поднялся бы, заговори о нем кто-нибудь как о боге борделей! Отец Жозеф провел небольшой крестовый поход против иллюминатов, которые утверждали, что могут ложиться в постель друг с другом в духе святого безразличия; но он не видел совершенно ничего предосудительного в хладнокровном интриганстве, шпионаже и разжигании войны.

Истина, разумеется, состоит в том, что безучастность можно практиковать лишь в отношении действий, сущностно благих или этически нейтральных. Что бы ни говорил Кришна и кто угодно еще, дурные действия несовместимы с уничтожением своего «я». Несовместимы благодаря тому элементарному психологическому факту, что у тех, кто их совершает, они способствуют разрастанию эго. Но «чем больше твари, — сказал Таулер, — тем меньше Бога». Любое деяние, способствующее увеличению отдельного, персонального «я», автоматически уменьшает для деятеля возможность установить контакт с реальностью. Он может очень стараться уничтожить себя в Боге, искать непосредственной близости к Нему, даже когда действует. Но характер его действий неизбежно делает его старания тщетными. Регенсбургская деятельность отца Жозефа в качестве министра иностранных дел при Ришелье была в принципе несовместима с жизнью в Боге, к которой он стремился с молодых лет и которую отчаянно пытался сочетать теперь с государственной политикой. Он мог извинять себе свои самые сомнительные действия, думая, что старается совершать их в состоянии активного уничтожения себя в Боге. Определенную безуспешность своих усилий он приписывал не тому, что деяния его по своему характеру принципиально неуничтожимы в Боге, а собственным несовершенствам — несовершенствам, лекарство от которых — еще больший аскетизм, еще более суровая самодисциплина.