Валентин Фалин - Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

В. Фалин

4.7.88».

Текстом несостоявшегося моего выступления на конференции я не располагаю. Он, впрочем, мало что-либо дополнил бы.

Как правило, М. Горбачев знакомил с моими записками и посланиями А. Яковлева. Это он зак­рыл их в сейф и никому ни гугу. Несколько ме­сяцев спустя, когда мы с А. Яковлевым вышли на щекотливый сюжет — генеральный мечется, я по­казал собеседнику свою июльскую филиппику, вы­звав его на признание — М. Горбачев «себя ис­черпал».

На сердитых воду возят, шутят русские. При встречах и телефонных разговорах со мной М. Гор­бачев никак не трогал ни тона, ни содержания мо­его демарша. Тем летом, однако, он был особенно щедр на поручения. Не исключено, что и без по­слания все сложилось бы примерно так же. В это время готовилась к публикации книга М. Горбаче­ ва ва «Перестройка». Наше агентство держало связь с иностранными издателями, обеспечивало перевод и решение некоторых других аспектов проекта.

Итак, момента истины из конференции не по­лучилось. М. Горбачев упустил шанс определить­ся в своем отношении к коренному вопросу: кто мы есть и на каком историческом перегоне нахо­димся? Мыслимо ли создать цельную концепцию искомого нового качества, можно ли извлечь должные уроки из прошлого, если руководство партии не наберется духу по-настоящему размеже­ваться со сталинизмом? По-настоящему, значит, вскрыв не одни следствия, но и причины дефор­маций советской системы, а затем ее изведения.

Чем был сталинизм? Тоталитаризмом, деспотией, тиранией. Сыщется еще с полдюжины эпитетов, чтобы обрисовать способы и порядок правления диктатора. И против них ничего не возразишь. Однако эпитеты часто выступают как метод укло­нения от занятия позиции по существу.

Какую социально-экономическую формацию являл собой Советский Союз при Сталине? Какой общественный строй существовал в стране, какой способ производства господствовал в экономике, что составляло ядро сталинской идеологии? Если уничтожение миллионов невинных жертв, извра­щение до неузнаваемости принципов народовла­стия, самой философии социализма, подмена пос­ледней набором популистских клише, софизмов и банальностей не могли изменить природы совет­ского общества, она будто и под пятой Сталина оставалась социалистической, то надо бы серьез­но усомниться в здравом рассудке или честности политиков, которые подобный бред преподноси­ли и преподносят.

Меня крайне беспокоило и озадачивало, что за внутренние тормоза срабатывали в М. Горбачеве, когда он ставился перед необходимостью сказать правду, всю правду и только правду о советском диктаторе, которому сыщется не много аналогов в почти истекших двух тысячелетиях? В отличие от Н. Хрущева, он к его злодеяниям непричастен. Ми­лостями Сталина, как было с Л . Брежневым, не жа­лован. Страшился «консервативного» партаппара­та? Вышел бы с антисталинской платформой перед непартийной аудиторией. В том же Ленинграде, не однажды на себе узнавшем тяжесть сталинского гне­ва и его карающей десницы.

Обращение к гражданскому обществу было бы логичным. Партия устами Н. Хрущева формально расквиталась со своим первым генеральным секре­тарем-магистром. До Сталина — конструктора го­сударственного устройства, антипода любому виду демократии, — однако, не дотянулись. Под него были подлажены, пригнаны все структуры не толь­ко в партии, но и в государстве. Личное всевластие после Сталина варьировалось в зависимости от спе­цифики характера ее обладателя. Оно не было бук­вальным слепком со сталинской тирании. Тем не менее вплоть до М. Горбачева режим оставался ав­торитарным.

Конференция демонтировала часть конструкции, подпиравшей верховного правителя. Последний внешне стал даже могущественней, чем Сталин или Хрущев, которые легально не выступали в ка­честве глав государства. Здесь М. Горбачев, соб­ственно, и поставил сам себе капкан.

Авторитарный режим без несущей его пирами­ды? Такое противоречие не в природе вещей. Вой­дя в клинч с партийным активом, с республиканс­кими лидерами, с парламентом СССР, М. Горбачев очутился в блестящей изоляции. Уделом стала зави­симость от тех, кто видел в нем полезное орудие, но уже для собственных целей.

Согласно древнему поверью, человек пресыща­ется всем, чего у него и вокруг него в изобилии. Всем, кроме власти. Наш пример учит, что избы­ток власти — не к добру также для ее носителя. И это тем скорее дает себя знать, чем хуже влас­титель распоряжается присвоенной им властью.

Покидая парадную сцену, наши перестройщики утешали себя и уверяли других: реалии оказались мрачнее их исходных представлений о состоянии советского общества вообще и экономики в осо­бенности. Больному терапия помочь, не могла, а хвататься за хирургический инструментарий поос­тереглись: слишком неопределенным представлял­ся исход радикального вмешательства.

Допустим, что перед нами не фиговый лист, и сюда уходит корнями беспомощность М. Горбаче­ва при формулировании концепции преобразова­ний, что тут кроется разгадка одиозных промахов в экономике, когда и если от толчеи воды в ступе пе­ребирались к делу. Заскобим суровый окрик Спинозы — «невежество (незнание) не аргумент». Как-ни­как Адамы Смиты и Людвиги Эрхарды встречаются не чаще, чем ювелирные алмазы в пару-другую со­тен карат в кимберлитовых трубках.

Уместно тем не менее спросить, что мешало пра­вителям не плодить бесчисленных и порой бессмыс­ленных обещаний, оторванных от ресурсов и не под­крепленных хотя бы волей облечь посулы в плоть?

Или не отдавалось отчета в том, что политические и тем паче социальные векселя по истечении срока, отмеренного терпением, предъявляются к оплате?

Кант определял «мышление» как «диалог с са­мим собой». Занятие если не спасительное, то очи­стительное. При условии, конечно, что наедине с собой человек не лицедействует и берет над своей спесью верх. Не каждому смертному такое удается, а политикам и подавно. Любому диалогу они пред­почитают монолог. Скольких катастроф, будь ина­че, недосчитались бы летописцы, как отощал бы каталог проблем, биться над которыми обречены потомки.

Когда же всевластие дозволяет творить все без разбору, легко вообще разучиться думать. Вот тог­да-то предают святыни на поругание суесловию, лишают нации прошлого и отрезают им пути в лучшее будущее. Мало что меняется от того, со­вершалось ли отступничество намеренно или оно суммировалось из слабостей и заблуждений, при­роду которых не всегда дано раскодировать. Ис­тория не терпит сослагательного наклонения. Ее строительный материал — факты.

На нынешнем уровне обнажения фактов пере­строечные мистерии, возможно, лучше высветит поэт, нежели ученый. Послушаем Федора Тютчева, вне­сшего выдающийся вклад в российскую культуру: