Валентин Фалин - Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

Безвыходные ситуации бывают разве что на вой­не. В иной обстановке можно ретироваться, сыскав предписываемый придворным этикетом предлог. Кое-кто именно так и поступал. Поскольку приме­ры подавались людьми уважаемыми, они невольно отзывались сомнениями — правильна ли лично моя позиция.

«Наблюдая его (М. Горбачева) контакты с людьми, я все больше убеждался, что внешняя от­крытость и благожелательная приветливость — это скорее привычная маска, за которой нет дейст­вительно теплого и доброго отношения к людям. Внутри — всегда холодный расчет. А это малопри­ятно.

И второе. К сожалению, я убедился, что Горба­чеву присущ один очень серьезный для большого руководителя недостаток: оказалось, он совершен­но не умеет слушать (вернее, слышать) своего со­беседника, а целиком увлечен тем, что говорит сам. Даже при такой процедуре, как доклад ему инфор­мации, это давало себя знать, что, согласитесь, не очень помогало делу. Монолог, лишь монолог...» [14] Александров-Агентов А. М. От Коллонтай до Горбачева. M., 1994, с. 290—291. Выделено в авторском тексте.

Многим русским это напомнит эпитафию Ф. Тют чева на смерть Николая I:

Не богу ты служил и не России,

Служил лишь суете своей,

И все дела твои, и добрые и злые, —

Все было ложь в тебе, все призраки пустые

Ты был не царь, а лицедей.

(1855)

И современные поэты срамили многих из нас, годами общавшихся с генеральным и, пока гром не грянул, не раскусивших его. При наших встречах выдающийся немецкий драматург Хайнер Мюллер не единожды возвращался к умению М. Горбачева на зрителях плести кружева. «Но стоит присутст­вующим переключить внимание с него на кого-то другого или на тему, которой М. Горбачев плохо владел, его глаза мгновенно гаснут, с лица сбегает улыбчивость, — говорил X. Мюллер, — и во всем облике проступает нечто совсем не симпатичное. От меня как режиссера подобное не ускользает».

Политика — театр, и все занятые в спектаклях — актеры. Кто-то играет самозабвенно, другой отбыва­ет повинность. Попадаются солисты, для коих под­мостки — место прежде всего не воспроизведения заранее отрепетированных мелодий и текстов, а са­мовыражения. Таких не смущает, что ансамбль рас­падается. Пусть страдают те, кто шагает не в ногу.

В данном конкретном случае, однако, меня по­ныне занимает другая незадача. Чем М. Горбаче­ва влекло двурушничество? Что за миражи виде­лись ему, когда он скручивал правду в бараний рог? К какому берегу он собирался приставать?

Единственное лекарство, что могло помочь со­ветскому обществу воспрять, звалось, повторю, правдой. Нельзя было при этом чураться никаких, даже самых неординарных вариантов решения уг­нетавших нас проблем или делать дело в улиточ­ном темпе. Все надлежало подвергнуть сомнению. Наперед заданные табу подобны шорам, исключа­ющим трехмерное видение. Никаких табу, кроме одного: ни теперь, ни после нас ни у кого не дол­жно появиться оснований обвинить перестройщи­ков в лицемерии и нечестности. Даже неуспех не должен был лишить нас морального права гово­рить: перестройка хотя бы тем отличается в луч­шую сторону от предшествовавших эпох, что из­гнала из нашей политики ложь.

Я не упускал повода под тем или иным соусом внушать М. Горбачеву эту элементарную мысль. Не припомню, чтобы в ответ генеральный ощети­нивался или, как он умел, предавался балагурству. Полагая себя исключением из правил и принци­пов, он, скорее всего, относил сказанное мною к другим или же считал, что неправда на его уров­не есть некая разновидность «военной хитрости», «тактический маневр», без которых политика вроде бы и не политика. Иначе его возмутили бы назой­ливо повторявшиеся мною из записки в записку отсылки к искренности, почитавшейся в античном Риме и французскими моралистами за сертификат нравственности разума.

После несчастливого обсуждения на Политбюро темы секретных протоколов к советско-германским договорам 1939 года я попытался взять крепость в обход. Криминалистическая лаборатория Москов­ского уголовного розыска согласилась выполнить экспертизу, чтобы установить, изготовлены ли тек­сты договора о ненападении (оригинал сохранился) и секретного протокола к нему (тогда он был извес­тен лишь в фотокопии, пришедшей к нам с Запада) на одной или разных пишущих машинках. Заключе­ние гласило: тексты имеют идентичный шрифтовой почерк. Практически исключалось, что копия про­токола могла быть продуктом фальсификаторов: тех­нические средства сороковых годов не позволяли так безупречно подделывать документы.

Докладываю о результатах исследования М. Гор­бачеву. «Думаете, вы сообщили мне что-то но­вое?» — отрубил генсек и тут же удалился. Мой спон­танный комментарий услышал присутствовавший при сем и озадаченный не меньше меня А. Яков­лев: «Оригиналы протоколов сохранились, и Горба­чев их видел». Для себя же я еще засек — вот что таится за намеками знакомых работников Общего отдела: «Будет команда, и многим загадкам найдут­ся в наших архивах отгадки».

«Единожды солгавши, да кто поверит». Никто не поручится, что секретные протоколы 1939 года были единственным уклонением М. Горбачева от истины. Где еще мы стали невольными сообщниками обма­на? Ради чего от нас требовали изменять самим себе? «Новые русские» и обслуживающий их пропаганди­стский аппарат всегда держат наготове универсаль­ный штамп, проставляемый на всех «почему», каса­ющихся также перестройки: скудоумная политика, ханжа кормчий были продуктом и проклятьем про­гнившего режима. Куда уж проще и ясней.

Спор вокруг фактов и на базе фактов не в каж­дом случае выявляет общий знаменатель, но почти всегда делает стороны более сведущими. Полемика лишь уводит от сути, распаляя конфронтацию. По­этому ограничусь констатацией: не снимем идеоло­гически тонированные очки, не прекратим присте­гивать к каждому факту партийный билет, прав­ды не познаем. Оставаясь с правдой на ножах, не извлечь нам уроков из происшедшего, без которых еще труднее вырываться стране из нынешней тря­сины. История не дань моде, не угождение вкусам, не уступка окрику и силе. Она лишь в том слу­чае станет «знанием» и «информацией», что долж­на была бы означать в точном переводе с греческо­го, если безоговорочно будет пониматься как дань фактам и только фактам.

Среди первых решений состоявшегося в 1989 го­ду съезда народных депутатов СССР было учрежде­ние комиссии, которой поручалось разобраться с договорным наследством предвоенной поры. Ини­циатива исходила от прибалтов. Они требовали яс­ности, о чем же в канун утраты Литвой, Латвией и Эстонией государственной независимости судили- рядили за их спиной Риббентроп и Молотов, Гит­лер и Сталин. Вместе с тем было очевидным, что экскурс в прошлое не ограничится Прибалтикой. Близилось полвека с момента, как война охватила весь европейский дом. Десятки миллионов жизней поглотила она. Материальные и духовные потери подсчету вообще не поддаются, да их по-серьезно­му и не подводили.