Валентин Фалин - Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

Развитие, однако, приняло другое направление. Мне было невдомек, что генеральный искал в ту пору безотказный предлог, позволявший ему взнуздать и засупонить военных. Генералы и ад­миралы — не партсекретари в регионах и отчасти в республиках. Здесь перевыборы не назначишь, чтобы «демократически» избавиться от неугодных. И вдруг как манна небесная М. Руст. Нежданный и столь желанный подарок.

Наполеон в деланном гневе швырял на пол дра­гоценные фарфоровые сервизы. Наш государь при­нялся расшвыривать головы военных. В отставку отправились министр обороны С. Соколов, командующие ряда военных округов и родов войск, гене­ралы, просидевшие лишнюю пару-другую штанов в центральном и периферийном аппарате управ­ления. «Неблагонадежных» списывали с действи­тельной службы пачками. Исторические параллели просятся на кончик пера. Но они всегда условны и подчас опасны. Не буду их выстраивать. Ограни­чусь замечанием: легкомоторная «Цесна» М. Руста возымела эффект, которому могло бы позавидовать крыло стратегической авиации США.

Советским вооруженным силам пришлось при­нять на себя ушаты грязи, как если бы было про­играно жизненно важное сражение. Запевалой вы­ступал М. Горбачев. Его старались превзойти соратники и будущие (или уже тогдашние?) кон­куренты. С этого момента армия, авиация и флот утратили репутацию баловней нации и причитаю­щийся солдату в любой стране иммунитет против поношения. Вооруженные силы вошли в трясину затяжного кризиса и нескончаемых реорганизаций.

Мои дальнейшие шаги, как находил А. Яковлев, плохо сообразовывались с обстановкой, не стыко­вались с преобладавшим настроем. Вот посольство СССР в Бонне, оно знало, что требуется, и засыпа­ло Центр телеграммами, в которых во всех реги­страх перепевалась мелодия: М. Руст выполнял диверсионное задание, он был орудием заговорщи­ческой группы, вознамерившейся подорвать пре­стиж Советского Союза как сверхдержавы и авто­ритет его нового руководителя. Где заговор, там без руки НАТО не обойтись. Блок спланировал и про­вел глубокое зондирование обороноспособности и боеготовности потенциального противника. Низко­пробный вздор клался на рабочие столы всех чле­нов Политбюро, чтобы не засомневались: армию и авиацию дерут как Сидорову козу поделом.

Данными военной разведки «открытия» диплома­тов не подтверждались. Пустое. Бдительность не на высоте. Разведчиков тоже нужно регулярно взбадри­вать, иначе впадут в дрему. Проморгали одну угро­зу, не заставят себя ждать следующие.

В обстановке нагнетавшегося психоза осторож­ность не была бы лишней. Отведи душу в укромном уголке и успокойся. А я взял и отправил записку ге­неральному, которая объективно ставила под воп­рос правильность его линии в «деле Руста». Мало того, на пресс-конференции в АПН для журналис­тов, сопровождавших в поездке по СССР федераль­ного президента Р. фон Вайцзеккера, я не пыхтел возмущением по поводу «провокации» и не играл мускулами. Напротив, дал понять, что необратимых решений на тот момент не было вынесено и еще не исключена недраматическая развязка.

В присутствии всего состава Политбюро М. Гор­бачев дисквалифицировал записку и мои публичные высказывания. Он охарактеризовал ее как недопус­тимое давление на руководство. Дисциплинарное наказание, однако, понесли следователи КГБ, вед­шие «дело Руста». Их обвинили в разглашении про­цессуальных тайн, о которых до передачи дела в суд или вынесения постановления о прекращении рас­следования мог быть осведомлен, не считая генсекретаря, только генеральный прокурор. По отноше­нию ко мне ограничились «внушением», совершить которое было возложено на А. Яковлева, и запре­щением прилюдно выражать несогласие с позицией М. Горбачева, ставшей теперь позицией Политбюро.

В чем же провинились сотрудники КГБ? Выш­ло случайное и тем более многозначащее совпаде­ние. Независимо друг от друга следователи и я при­шли к одинаковым оценкам случившегося и внесли аналогичные предложения: вопрос закрыть, не доводя дело до суда. Мой анализ особенностей поведения юноши, выполненный на базе офици­ально доступных материалов, мотивов его опро­метчивого поступка мог бы быть — при желании держаться фактов — принят за показатель досто­верности комитетского доклада. Но генеральный гнался не за истиной. Он преследовал свою цель и нуждался в призраках.

Как на духу скажу и сегодня: со следователя­ми Комитета госбезопасности у меня контактов не было. Естественно, с их выводами и предложения­ми я не был знаком. Не знаю поныне, какие моде­ли передачи М. Руста западногерманской стороне взвешивались в КГБ. Я высказывался за то, чтобы сдать М. Руста вместе со следственными материа­лами на поруки властям ФРГ, имея в виду, что пос­ледние сами разберутся, привлекать ли героя и его наставников к ответственности. Если этот вариант почему-либо вызывал сомнения, мог быть избран и такой путь: с учетом лабильности юноши, в чем-то свойственной возрасту, я предлагал передать реше­ние его судьбы медикам (советским и западногер­манским или только западногерманским) и тем из­бежать возможного трудновосполнимого ущерба его здоровью в случае открытия судебного процес­са и отбывания наказания.

Во время работы над этой книгой я получил от Маттиаса Руста письмо и эссе «Мысли, касающие­ся моего ареста». Процитирую с разрешения моего корреспондента несколько наиболее значительных положений.

«Арест произошел почти сам собой. Словно из ничего рядом со мной у самолета возникли трое мужчин различного возраста.

Самый молодой представился как переводчик, кто были двое других, мне не суждено было уз­нать...

Несмотря на в высшей степени гнетущую ситуа­цию, атмосфера выглядела необычно разряженной. Официальные представители, казалось, подступа­лись к делу без предвзятости...

Я даже во сне не мог себе представить, что со­ветские [люди] бывают такими открытыми. Меня это приятно удивило и одновременно наполнило таким благодушным настроением, что я не понял (когда занял место в автомашине), что находился на пути в тюрьму», — пишет М. Руст. И продол­жает:

«Также по прибытии в отделение милиции я встретил только симпатию, ни следа ненависти или неприязни, никто не показал себя оскорбленным или обиженным моим противозаконным вторже­нием.

Все оставляло почти нереалистическое впечатле­ние, как совершавшееся, можно сказать, в каком-то другом мире. В свете конфронтации Восток —

Запад, на всем оставлявшей отпечаток, подобная встреча должна была бы протекать враждебней, по крайней мере, холодней».

Понадобилось три недели, отмечает М. Руст, чтобы КГБ поверил в мирные мотивы действий пилота. 24 июня 1987 года следователи известили М. Руста о том, что в его «показаниях не обнару­жено противоречий» и отпали «основания предпо­лагать, что полет был совершен с провокационны­ми намерениями, не говоря уже о том, что за ним кроются заговорщики». Начальник следственного изолятора сказал вечером того же дня Русту, что видит в нем «друга СССР».