Валентин Фалин - Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

При Ленине вещи назывались именами собствен­ными. Это была пора не только разглашения тайных договоров, но и разоблачения буржуазно-помещичь­их механизмов обездоливания народа, его эксплуа­тации, удержания масс на отдалении от экономиче­ской и политической власти. Ленин настойчиво следил за тем, чтобы народ знал правду в ее реаль­ном трехмерном измерении. Материально социализ­ма не было и не могло быть, но именно тогда, а не шестьюдесятью годами позже массы морально вку­сили от реального социализма.

В труднейшее время, когда судьба революции висела буквально на волоске, Ленин скрупулезно изучал ростки социалистического опыта, по кру­пицам собирал факты, из которых родились его рекомендации по утверждению народовластия на смену военному коммунизму после окончания на­вязанных нам гражданской войны и иностранной интервенции.

Мы совсем плохо знаем эту главу — едва ли не важнейшую в ленинском понимании социализма. Десятилетиями она оставалась скрытой от партии и науки. Произвольно выдернутыми отрывками, вне контекста работ Ленина, зачастую доказыва­лось противоположное тому, что Ленин хотел до­казать. В ходе было типичное сканирование тер­минов, составление цитатников сомнительного до­стоинства во имя наведения блеска на достигну­тое и извинения растерянного капитала.

Вот так. Планирование от достигнутого долж­но было когда-то закончиться теоретизированием от достигнутого. Культ личности понадобился — извольте. Даже Иван Грозный для колорита сго­дился. Петр I не помешал. Вспомнили фольклор («сильна рать воеводою»). Вседозволенность са­модержавного пошиба потребовала беспробудно­го ликования по поводу сыпавшихся, как из рога изобилия, «успехов», «рекордов», «побед». Неуспе­хи и поражения заранее исключались, и те, кто рисковал усомниться, что подобное может в прин­ципе быть, сразу попадали в обойму врагов вож­дя, следовательно — врагов народа. Волею одно­го материалисты впали в идолопоклонство.

Этот порок вошел в плоть и кровь. Он продол­жал себя давать знать после смерти Сталина, даже после 1956 года. Его перенесли на Центральный Комитет, который был выведен из-под критики. Деятельность ЦК должна была слыть в любых пе­рипетиях правильной «целиком и полностью». Не спешите соглашаться или не соглашаться. Вдумай­тесь в сказанное и разберитесь в самих себе. Кри­тически разберитесь. Тогда, возможно, призыв к обновлению, новому мышлению откроется вам полнее и предметней.

Наверное, это главный вывод, который мы впра­ве и должны сделать. Видимо, он должен стать тем моральным критерием, который поможет держать наш корабль при самом сильном ветре и высокой волне строго по курсу. Собственно, здесь ответ на вопрос, который вынесли на обсуждение Пленума: какими быть советской средней и высшей шко­ле. Человечной и честной, умной и ответственной, устремленной вперед и уважительной к нашему на­циональному прошлому, к наследию земной циви­лизации.

Школе предстоит возродить в полном объеме искусство раннего распознания талантов и тактич­ного их пестования. Если угодно, общество дол­жно с детства изучать свои кадры и растить каж­дого для начерченной ему природой деятельности. Социальная справедливость начинается в школе, еще даже до школы, так чтобы люди не только рождались, но равными в правах и обязанностях прошли через всю жизнь. Чтобы каждый совет­ский гражданин, независимо от возраста, знал: социальная защищенность — это не нечто само собой разумеющееся, но богатство, которое надо ценить и беречь, это Октябрьская революция в дей­ствии, это и его собственная революция.

В. Фалин

Сопроводительная к докладной записке В.М. Фалина М.С. Горбачеву [25] См. приложение 1. .

Ноябрь 1986 года

Уважаемый Михаил Сергеевич!

Дурная голова ногам покою не дает. И рукам тоже, и глазам. Причем, как Вы, возможно, убе­дитесь, не только моим.

Ваше пожелание получить от меня некоторые со­ображения к Пленуму настроило меня на философ­ский лад. Но прежде чем я представлю на Ваш суд текст, позвольте сделать несколько пояснительных замечаний.

1. Сегодня мы говорим — морально-политичес­кое состояние общества оздоравливается. По срав­нению с тем, что имело место три—пять—десять лет назад, оно много чище. Есть не просто на­дежда, без которой любая жизнь не в жизнь. По­явилась перспектива, сам горизонт ожидания стал выше. Это факт. Кто бы и что бы ни говорил. Так же, как факт и то, что перемену принесла пере­стройка.

2. Вместе с тем общество полно движения. Его обозначают по-разному. В зависимости от угла зре­ния и прочих обстоятельств. Волнение, брожение, смятение, активность, поиск.

Допустим — волнение или смятение. Надо ли удивляться, если на дворе революция, которая зо­вет под свои знамена всех честных граждан? Мож­но ли удивляться, когда в процессе обновления всплывают такие вещи из нашего недавнего и дав­него прошлого, которые несовместимы с любым толкованием морали? Было бы странно, если бы люди не реагировали на совершающееся. Вот тог­да бы имелся повод задать себе вопрос: не убита ли способность строя к возрождению, к тому, что­бы разорвать путы, мешающие ему вырваться на простор?

Итак, смятение смятению рознь. Ныне оно — в подавляющем большинстве случаев — вызывает­ся стремлением совершить максимум возможного в минимальные сроки, в любом варианте сделать поскорее столько, сколько можно сделать, чтобы исключить рецидивы, контрперестройку. Смяте­ние это чем-то сродни оправдавшему себя не раз исконному русскому обычаю делать большее дело сообща, всем миром. И пока это так, социализм только выиграет от подобного доброкачественно­го смятения.

3. Главная препона на выбранном партией пути видится в ином. Перестройку не приемлет консер­ватизм. Открытый или скрытый. Определяющий способ действий противников или прочно устро­ившийся в подсознании (привычках, склонностях, вкусах) самых горячих приверженцев курса XXVII съезда. Тем более, что не сыщется двух человек, которые под одним и тем же понимали бы одно и то же.

Опять-таки, если держаться реалий, другого не дано. Хотя мы все родом из Октября, мы — кто больше, кто меньше — также дети или внуки ста­линизма. Родившись, учась, работая в обществе сталинизма, который не кончился со смертью его творца и который по сей день сопровождает нас на каждом шагу, мы обрекли себя почти все вос­принимать иррационально, сообразно вбитым в нас догматическим поверьям, десятилетиями в на­смешку над классиками выдававшимися за марк­сизм-ленинизм.

Привычный, словно ржа въевшийся консерва­тизм крайне труден для излечения, особенно ког­да он твердо, бескомпромиссно уверен — несов­ременен кто угодно другой, только не он. Отсюда, из стремления извинить или не утруждать само­го себя, а не столько адвокатировать Сталину, желание выискать в 30-е и послевоенные годы нечто извинительное. По принципу нет худа без добра.