Валентин Фалин - Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

Вот и пытайся, принимая все это во внимание, обозначить без перекосов место Сталина в истории. Метод — «с одной стороны» и «с другой стороны» — не годится. А третьей, так называемой золотой сто­роны, не существует. В общем, наш удел анализи­ровать, сопоставлять, делать выводы, глядя прямо в лицо фактам, только фактам и всем фактам.

Пока же констатирую следующее — столь пло­дотворно начавшееся после Октября соединение идейных, нравственных и материальных посылок с готовностью широчайших народных масс дея­тельно включиться в переустройство общества на принципиально новых началах было деформиро­вано и затем грубо прервано на исходе первого послереволюционного десятилетия. Исторический шанс, реально суливший Республике Советов вы­ход развернутым фронтом к вершинам культурно­го, социального и экономического прогресса, был использован в самой малой степени и не лучшим во многих аспектах образом.

Постепенно на место ленинского «социализм силен сознательностью масс» пришла сталинская апологетика принуждения и слепого подчинения. Вместо ленинского «массы должны знать все и все делать сознательно» сделали правилом: дер­жать народ в неведении, дабы не отвлекался от исполнения приказов и инструкций. Сопоставле­ние теории с опытом занесли в реестр подрывных акций. Марксизм-ленинизм превратили в катехи­зис, в пресловутую четвертую главу «Краткого кур­са», в «отче наш».

Ленин называл диалектику душой марксизма. Сталин распял и убил эту душу. Чтобы никто не смел перечить ему, единственному толкователю и хранителю «чистоты» учения. Диалектику замени­ла схоластика, скроенная на потребу автору под­делки под ленинизм, освящавшая наперед все, что бы Сталин ни изрекал и ни творил.

Всякому живому делу, любому развитию им­манентно присущи борьба нового со старым и сопротивление старого новому. В самых неожи­данных подчас проявлениях. Сталин углядел здесь перст божий, открыл для себя «легальный» способ избавляться от неугодных, насадить в стране ат­мосферу морального террора, сплошной подозри­тельности и крайней неуверенности, побуждавшей надеяться на чудо пришествия избавителя. Семи­нарист брал в Сталине верх над компилятивно со­тканным марксистом.

К чему ни прикоснись, где ни поскреби, под тон­кой оболочкой слов мистификация и дурман. Вмес­те взятое, сталинское прочтение социализма оберну­лось для страны, для дела нашего святого трагедией. Ее последствия будет ощущать не одно поколение советских людей. Нравственные издержки сталиниз­ма самые сложные для преодоления.

Недавно я встречался с руководителями СМИ и творческих союзов и высказал ряд соображений, имеющих прямое или косвенное касательство к этой проблематике. Перед членами ЦК добавлю: размежевываясь со сталинским наследием, мы не были последовательны, а в чем-то отделались же­стами и формальностями.

Конечно, все мы родом из Октября. Но в чем-то больше, в чем-то меньше, мы также дети или вну­ки сталинской поры. Общество еще не разомкнуло, не сбросило многих оков, наложенных Сталиным на наше восприятие бытия, на весь мыслительный процесс. Доказательства? Пожалуйста.

Мы сопоставляем ныне происходящее, особенно в духовной сфере, не с тем, как было при Ленине, но с дозволенным или недозволенным при Стали­не. Многие инструкции, тут действующие, несут на себе почерк 30—40-х годов. Пожалуй, еще больше связывают нас с той порой предвзятоЬти и предрас­судки. Среди них такой коварный, как презумпция виновности.

Потому-то, наверное, когда в ходе перестрой­ки противоборство принимает крутой оборот, кое-кому мерещатся уклоны, контра, заговоры, в любом случае ересь. И шарят под лавкой: нет ли поблизо­сти топора. Крепко засел чертов «закон обострения классовой борьбы».

Определенно недостает культуры всякой и глав­ным образом бывшей в немилости у Сталина куль­туры демократии, культуры человеческого общения свободных и равных между собой граждан. Не хва­тает аргументов, такта, навыка слушать оппонента, не терпится проявить власть, если она в наличии. В голосе прорезываются металлические нотки, взгляд твердеет, нечто монументальное появляется в самой фигуре. Даже человек, от природы одарен­ный, не всегда выдерживает испытание властью, подчас пустяковой. Из спеси, не обязательно коры­сти ради, он тешится чужой зависимостью. Хочу — выдам справку, хочу — нет, проставлю печать или буду только дышать на нее, помогу больному или не помогу, пропущу или задержу, приму на учебу или воздержусь, «облагодетельствую» или испорчу настроение, заставляю отбывать ценз повинностей и страданий, прежде чем ты — гражданин — полу­чишь положенное по Конституции. А схвати подоб­ного властолюбца за руку, он прикроется «государ­ственным резоном» или бумагой, которую читает справа налево, выискивая в ней между строк то, чего нет, или наглым — «не нравится, могу уйти рабо­тать в другое заведение».

Невидимые миру слезы? Бытовые неурядицы. Возможно, кого-то устроит нивелировка проблемы. Если же смотреть в корень, то придется заявить — многие наши недуги зачинаются совсем обыденно. В очередях, переполненном транспорте, собесах, врачебных учреждениях и т. д. складываются свои циклоны и антициклоны, воздействующие не толь­ко на сезонную погоду, но и на общественный кли­мат. Если подойти к проблеме под политическим углом зрения, то придется признать, что стихийно распространилась практика урезания де-факто со­циальных гарантий и гражданских прав советского человека или затруднения доступа к ним.

Кто может мириться, с олимпийским спокой­ствием взирать, как ветеранов Отечественной вой­ны, инвалидов, вернувшихся из Афганистана, оскорбляют бездушием и усмешкой, бросая вы­зов Постановлениям ЦК и правительства, как из­деваются над сиротами и престарелыми? Когда же хотя бы здесь воцарится порядок? За мелочь по­добные безобразия могут сходить только у людей, непоколебимо убежденных в волшебной силе па­лочной дисциплины и начальственного окрика. Для них демократия — ширма, дань моде, легкое недомогание наподобие насморка или развлече­ние, которое мы можем для разнообразия себе на­коротко позволить.

Встречаются, понятно, и такие, кто не утруждает себя самоанализом, ищет ответы на вопросы, кото­рые его волнуют, лишь вовне и за аксиому чтит при­способленчество. Приспосабливается всегда дер­жащий про запас вчерашний скарб. По одной этой причине нельзя ждать от него полной отдачи. Хоро­шо еще, если он не балласт, а только пассив. Впро­чем, пассивность охотно ищет себе извинения и на­ходит — зачем рисковать, быть деятельным, когда инициатива по-прежнему наказуема или связана с вагоном неудобств, мытарств, нервотрепки.